Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич - Страница 138

– Говорят, я ненавижу Меншикова. Да, ненавижу, потому что я честный человек.

– Покуда не пойман, – откликался князь в компании, зная, что противник услышит, молва передаст. – Изворотлив, по мелочам таскает.

Все ведь воруют.

Столкнулись открыто накануне коронации. Царь приказал почтить императрицу пышностью чрезвычайной. В России не было кавалергардов, парадного эскорта королев, – теперь должны быть. Набрали роту рослых, видных собой солдат, сшили мундиры – во всю грудь двуглавые орлы – загляденье. Репнин назначил командиром Ягужинского, князь кинулся к царю, плакался, умолял – не помогло.

Пахло дуэлью…

И теперь, при самодержице, генерал-прокурор в числе самых близких к престолу. Вхож без доклада. Палац его на левом берегу, от дворца всего за три дома. В глазах Александра Даниловича длинноносый Пашка уродлив, как дьявол, а вот поди ж ты, покоритель женского пола! Щеголяет в самом модном, любую церемонию управит, слывёт душою всех застолий, всех балов. В танцах неподражаем – далеко обставил князя, способного один лишь полонез откаблучить, не вызывая смешков.

Видятся соперники что ни день, у царицы или по службе в Сенате, обязаны держаться в пределах политеса. Легко ли! Российский двор, наблюдающий двух птенцов гнезда Петрова, ожидает взрыва.

Екатерина приняла вельмож полулёжа в кровати, гладила пушистого белого котёнка. Жестом велела придвинуть стулья. Ягужинский был трезв, изобразил мужицкие нужды с жаром, ему присущим. Владычица кивала растроганно и, косясь на Александра, ждала сочувствия.

Князь слушал Пашку с улыбкой превосходства. Худо крестьянам, воистину худо, но десять копеек – уступка для государства разорительная.

– А солдату сладко? Армия в Персии, почитай, второй год без жалованья. На подножном корму, яко скотина… А персияне сами нищие. Болеет войско, лечить некому, лекарство не на что купить. Четыре копейки, больше никак не скинуть.

– Заплата на зипун, – поморщился Ягужинский.

– Великий государь копейки не вычел бы. Подать мужик снесёт и сыт будет, ему бы от худшего избавиться От волков кровожадных.

Пашке следует знать – волками царь называл ненасытную рать чиновников. Помещику губить мужика не резон, это чиновники измышляют неправедные поборы, всячески утесняют. Собирая недоимки, копейки возвращают казне, рубль в карман.

– На твоей совести, Паша. Мне, что ли, жалобы шлют? Тебе в Сенат. Проучи живодёров!

– Павел, – строго произнесла Екатерина.

Котёнка, вцепившегося в плечо, нежно сняла и перекинула на колени князю. Ягужинского задела свойская доверительность жеста больнее, чем насмешливая снисходительность соперника. Отозвался в тоне запальчивом.

– Жалобы есть и на твой адрес, президент. Доколе полки будут стоять по дворам[253] ? Когда уберутся?

– То особ статья.

– Не все сразу, – сказала царица.

– Обмыслим, – отрезал князь, и генерал-прокурор замолчал. Похоже, его из размышлений исключат.

– Государь нам завещал, Паша, мужика и солдата беречь равно. Гвардейцам кое-как наскребли, ещё и матушка наша из своего кошелька добавила. А на грядущий год? Опять им репу жевать? А коль не уродится у них овощ? А при нас, при столице войско надо держать!

И начал, защищая четырёхкопеечную поблажку, сыпать цифирью. К папке с бумагами не прикоснулся, да и не умеет он читать быстро, выручает память, прочно отпечатались в ней столбцы расходов. На прокорм и снаряжение армии, флота, на починку и строение кораблей.

– Учил нас отец отечества, ежели потентат[254] токмо сухопутное воинство имеет, он однорукий.

И, обратись к царице:

– Вели, матушка, Сенату частым гребнем чесать, а миллион раздобыть. Без этого не обойдёмся.

Царица соглашалась – ущемлять военных, особенно гвардию, недопустимо. Поступать, как заповедал. Ягужинский ёрзал, терял терпение. Афоризмы Петра и ему известны, упрёки и наставления излишни – он ведь не подчинён князю, служебным рангом выше его.

– Ваша светлость… Должок за вами, я слыхал, именно миллион. Вы бы и внесли…

Данилыч побледнел:

– Видишь, матушка. Позорят раба твоего… Горазды считать в чужой мошне. Я, Павел, в твою не лезу!

Вскочили оба.

– Штилль!

Хлестнула окриком, усмирила. Послушно открыли поставец, налили себе вина, подали стакан и ей.

– Мир, господа! Прозит![255]

Выпили, поцеловались троекратно. Губы у Ягужинского пухлые, влажные – мазнул по щекам, обслюнявил. Утереть платком князь, однако, не посмел, царица следила пристально.

Отпустила генерал-прокурора в Сенат готовить указ. Данилыч ждал этого, пылая негодованием.

– Матушка, за что поношенье?

Екатерина вдавилась спиной в подушки, тормошила, ласкала котёнка.

– За что унижен твой слуга, за что оплёван, охаян? Велишь, покажу счета.

Подобрал папку с ковра. Отчёты хозяйственные при нём во дворце постоянно, так же как петиции на высочайшее имя – отменить следствие, возвести в градус генералиссимуса. Доступен лишь владетельным особам, так ведь он, князь Священной Римской империи, имеет право.

– Пашка, завистник проклятый…

– Эй!

Грудным голосом, басовито, почти по-царски:

– Александр… Ты много хочешь…

– Матушка…

Оборвала гневно.

– Молчи, Александр, – пилой полоснули латышские согласные. – Ты не один… У меня большая фамилия. Больше не говори мне . Терпенье, мон шер.[256]

– Что ж, воля твоя.

Досаду не сдержал светлейший, выразил, прощаясь без слов, тщательным, сколько возможно, церемонным поклоном.

Мон шер, мон шер… Дружок дорогой – терпи! Угостила, владычица, такое твоё спасибо за верность. Пашке ты удружила…

Данилыч тёр щёки, едучи домой, саднило от Пашкиных губ. Поцелуй иуды. Теперь вконец обнаглеет.

У неё, вишь, фамилия большая! Всем не угодишь, матушка. Волков не насытишь и овец не спасёшь.

Кипел, бранился всю дорогу.

Возок тряхнуло, кони с разбега взяли береговой откос, встали в парадном дворе, охваченном двумя флигелями.

Домашние встретили хозяина добродушно, томились, ожидая дворцовые новости. Дарье бросил беспечно: