Хозяева старой пещеры - Браун Жанна Александровна - Страница 35

— А мне жалко мишку, — неожиданно сказала Юлька.

— Тоже, Рыжая, нашла кого жалеть! — сказал Гошка. Шёл он всё время рядом с Николаем Ильичом, стараясь ступать с ним в ногу, и даже голову держал теперь немного набок, подражая своему новому кумиру. Ким промолчал.

— Действительно, как-то жалко, — поддержал Юльку Алёша, печально поглядывая на медвежью шкуру. Она мерно покачивалась на осинке в такт шагам. Когтистые лапы задевали траву, и казалось, что медведь крадётся по дороге, принюхиваясь к следам.

Николай Ильич искоса глянул на ребят, кашлянул в кулак и усмехнулся.

— Жалко, конечно, — сказал он, — живое всегда жалко.

— А зачем же вы тогда его убили? — спросила Юлька.

— И что ты прицепилась? Вот вредина какая! — возмутился Гошка, с тревогой поглядывая на Николая Ильича, которого готов был теперь защищать от всех нападок. — Тоже нашлась, — добавил он, на всякий случай сжимая кулаки.

— Погоди, погоди, — сказал Николай Ильич, — а ну-ка иди поближе.

Юлька остановилась, поджидая, пока Николай Ильич поравняется с нею. Николай Ильич отстранил насупившегося Гошку и свободной рукой обнял Юльку за плечи.

— Вот какое дело, — словно извиняясь, сказал он, — подраненный медведь был, понимаешь? На людей лют. Людей-то жальче, а?

Юлька понятливо кивнула головой.

— То-то и оно, — продолжал Николай Ильич, — мы вот фашистов не всех добили в войну, а теперь шебуршат недобитые.

— А я бы всех немцев поубивал, — хмуро сказал Ким.

— Известно, геро-ой, — сказал Матвеич, — деревянной саблей махать.

— А что? — с вызовом сказал Ким. Видимо, его здорово разозлила ироническая ухмылка Матвеича. — Думаете нет? Жалко, что меня в войну не было.

— Ишь ты… и впрямь герой. Слышь, Никола, мы бы тогда войну в полгода свернули. Всех немцев под корень — и давай играй, гармонь, абы лаптей для плясу хватило.

— Ты давай, парень, ври, да не завирайся, — строго сказал Николай Ильич, — война — дело грязное, да только воевать надо с чистыми руками, понял? У нас в отряде один немец был, и я б за того немца душу отдал. Такой он человек был.

— Немец?! — растерялся Ким.

— А то, — вмешался Матвеич, — самый настоящий. По-русски только «товарищ» и знал, зато фашистов ненавидел, как дай бог каждому.

— А где он сейчас? — спросила Юлька.

— Погиб, — неохотно сказал Николай Ильич.

— Расскажите, — нерешительно попросил Алёша, — расскажите, пожалуйста.

Николай Ильич молча переложил осинку на другое плечо. Будто и не слышал Алёшиной просьбы.

— Деда Матвеич, и правда, расскажите что-нибудь, — попросил Ким. Про войну он готов был слушать часами. И книги читал тоже только про войну.

— А што про неё рассказывать, — сказал Матвеич, — интересу нет вспоминать.

— Ну да-а, — недоверчиво протянул Гошка, — про войну всегда интересно, правда, Ким?

— Ага, — сказал Ким. — Я одну книгу читал, про генерала Доватора. У него одних орденов было — не сосчитать!

— Ишь ты… орденов, — Матвеич покачал головой, потом посмотрел на Кима и прищурился, — твоё дело молодое, про жизнь надо интересоваться. А война, парень, — это тебе не только ордена да «ура», это ещё и смерть. Ты бы лучше полюбопытствовал, скольки в одном нашем селе людей золотых погибло, чтоб ты на свете был да в память их хорошие дела делал. А то погляжу я на тебя, милок, с утра до вечера сабелькой деревянной машешь, а из-под сабельки хлеб не растёт, вот так-то, парень.

Вдали показались избы Приборовья.

— Ким? Гоша? Юля! — от передней группы отделилась Нина Петровна и помахала ребятам рукой.

— Давай двигай, поколения, по домам. Так-то оно вернее будет, — добродушно сказал Матвеич.

Алёша припустил было за друзьями, но передумал и снова пристроился в ногу с Матвеичем.

— Ну, а ты что ж? — спросил Матвеич.

— Я с вами, — сказал Алёша. Ему не хотелось уходить. Хотелось ещё кое о чём расспросить Матвеича.

— Покурим, Никола? — сказал Матвеич.

Они положили шкуру на траву и присели у обочины. Матвеич не спеша скрутил цигарку, затянулся, пустив такую густую струю дыма, что Алёша даже закашлялся.

— Да-а… растёт поколения, Никола, — помолчав, сказал Матвеич, — не дай бог, чтоб им деревянное ружьё на настоящее пришлось сменить.

— Брось, Матвеич, вроде не к тому дело идёт.

— Вроде, — согласился Матвеич, — только я себе так понимаю. Ты смекаешь, почему этого мальца, Кимку, так на войну тянет? Потому, — не воевал. Рассея-то, матушка, не одну войну сломала, знает, что почём, а вот есть такие страны, которым война в охотку. Сам говоришь, шебуршатся. Видно, и впрямь охота пуще неволи…

— Охотку-то и отбить можно, — неожиданно резко сказал Николай Ильич. Он достал железный, примятый по краям портсигар, постучал по нему пальцем и раскрыл, доставая папиросу. Матвеич взял у него из рук портсигар, повертел перед глазами, неизвестно почему вздохнул, возвращая.

— Берегёшь?

Николай Ильич промолчал. Он сунул портсигар в карман и задумался, жуя во рту незажжённую папиросу.

— Берегёшь, — утвердительно сказал Матвеич, — а мой с Василием на войне остался. Береги. Дружками мы были с твоим отцом. Не разлей вода.

— Знаю. Мать говорила.

Матвеич промолчал, попыхивая цигаркой.

— А ведь это мой… у тебя-то, — внезапно сказал он.

— Как это твой? — удивлённо спросил Николай Ильич, поворачиваясь всем корпусом к старику. Незажжённая папироса приклеилась к нижней губе и смешно отвисла книзу.

— Менка у нас была, когда мы в засаде сидели. В той пещерке, по-над рекой.

— Это где? Там, куда меня Лепягин раненого запрятал?

— В ней. Мы её ещё в гражданскую приметили. Беляки через мост переправлялись, ну, мы с твоим их оттеда из «максима» и жахнули.

Алёша насторожился. Значит, Матвеич знает про пещеру? И не только знает, но и воевал в ней ещё в гражданскую?! А может, и пулемётная лента его? Или Николая Ильича, когда он, раненный в эту войну, там прятался? И кто это Лепягин? Может быть, Санькин отец? Все эти вопросы требовали немедленного выяснения. Алёша открыл было рот, намереваясь спросить, но Матвеич продолжал:

— Ну они, значица, залегли — и гранатами… Меня-то сразу осколком — я и сомлел, а отца твоего повязали. Меня не тронули. Думали, убитый.

— Мне мать рассказывала, — глухо сказал Николай Ильич.

Они помолчали.

— Ты на него здорово похож, — снова сказал Матвеич. — Инда гляжу, ну одно лицо, как в зеркале. Только не нравишься ты мне, Никола. Геройский парень, командир, а во што ты жизнь свою превратил? Пошто от людей сторонишься?

— Ладно, Матвеич, — сказал Николай Ильич, поднимаясь, — я в своей жизни крови и драк много видал. Во они у меня где сидят, — он провёл ребром ладони под подбородком и сплюнул, — хочу на покое пожить, иль не заработал?

Матвеич тоже поднялся. Бросил цигарку на землю, придавил каблуком.

— Кто ж скажет… заработал, — согласно сказал он.

Они стояли теперь друг против друга. Лицом к лицу. Маленький, кряжистый, и весь какой-то взъерошенный Матвеич и большой, бритый, ладный в своей полувоенной форме Николай Ильич. Седая борода Матвеича топорщилась на ветру, как петушиный гребень. Он говорил быстро, придерживая Николая Ильича за рукав куртки, будто долго готовился к этому разговору и теперь страшился, что его не дослушают, не поймут.

— Ты, давеча сказал: охотку-то и отбить можно. Согласный я. Можно отбить, да только будь ты хоть о двух словах, одному ни в жисть не управиться. С народом надо, милок, а ты от народа хоронишься. Я-то, старый дурень, уж рукой на тебя махнул, думал, потух в тебе костерок, а нынче гляжу, нет, не-ет, Колюшка!

Николай Ильич слушал его с опущенной головой. Молчал, пожёвывая так и не зажжённую папиросу. И только несколько раз в продолжение этого разговора поднимал голову и пристально взглядывал на Матвеича.

— Природный ты человек, Никола, тебе отроду много дано, людьми не обойдён. Много с тебя и спросится…

— Людьми… — невесело усмехнулся Николай Ильич, — это верно. Людьми мне много дано… Ты скажи, за что меня с парторгов сняли? За правду? За то, что кукурузу не давал сеять? Так ведь не по нашей земле она…