Я вернусь на рассвете - Царукаев Владимир Ибрагимович - Страница 6

Две недели никаких вестей из леса! Давно ходят слухи, что карательный отряд эсэсовцев переправился через реку. Оттуда часто слышатся автоматные очереди и отдельные выстрелы.

Неужто удастся фашистам одолеть партизан? Неужто густой лес и горные тропы не укроют наших земляков от автоматов и огнемётов озверевшего врага?

А с севера доносится гул артиллерийской канонады. Все знают: там Красная Армия.

Вчера тётя принесла радостную весть. Она слышала от своих соседей, что Красная Армия совсем близко, что немцы готовятся бежать из селения.

«Неужто это правда? — думает Шаухал. — Неужели настанет такой день, когда на улице не услышишь больше рычания этих фашистских зверей?..»

…Ночь, а спать не хочется. Ждёт Шаухал Алыкку, прислушивается, не скрипнет ли лестница в сенях, не зашуршит ли сено. Но, увы, кругом тихо, лишь на соседнем дворе мяукает кошка.

Шаухал лежит на сене и вспоминает дни своей небольшой жизни. Вся она прошла в этом селении, где все знают друг друга давным-давно.

Учитель Темир приехал сюда за два года до войны. Поселился в небольшом домике на северной окраине. Жил один, и никто не знал, есть ли у него где-нибудь на Кавказе родственники.

С виду учитель казался угрюмым, очень строгим человеком. Ребята в школе его побаивались, а родители часто неодобрительно говорили: «Уж очень строг! Опять плохих отметок наставил! Другие учителя не такие сердитые, как этот».

Но не забыть Шаухалу уроков по родной литературе. Учитель знал наизусть все стихи Коста? Хетагу?рова и читал их громко, нараспев — как артист!

Он любил рисовать. Его комната вся была увешана картинами. Летом часто уходил в горы. Но охотиться не любил. Даже ружья в руки не брал. Как-то на уроке он сказал: «Зря рвать и топтать хорошие цветы — это очень глупо. И совсем глупо, даже жестоко бесцельно убивать тех, кто живёт и не мешает жить другим — будь то стрекоза или белка…»

Учитель и до войны писал стихи. Их печатали в газетах «Сурх Дигора» и «Растдзинад». Думал ли он тогда, что именно из-за этого Кубайтиев прикажет соорудить виселицу?

В первый же год войны, зимой, до села Кермен дошла весть о казни Зои Космодемьянской. В школе устроили митинг.

«Вашей ровесницей, вашим товарищем была Зоя», — говорил учитель.

А потом долго рассказывал, что несут фашисты нашей стране.

«Они хотят, — говорил он, — чтобы вы забыли игры на лугу, за селом, чтобы не купались в серебристом Урсдоне, чтобы не ходили за орехами в ущелье Байкулон… Фашисты хотят сжечь книги нашего Коста, превратить в гестаповскую тюрьму эту школу. Им ненавистны наши песни, они убивают людей, в пепел превращают наши села, поднимают на штыки грудных детей».

…Вспоминает Шаухал эти слова, сжимая в своей руке шапку-ушанку. Это всё, что осталось от него, учителя Темира…

Нет, не всё! Ведь слова его не забыты? Это тоже память. Его стихи не забыты? И это память. Их помнят и Шаухал, и другие ребята. Да и не только ребята, но и взрослые и даже старики.

Давно уже глухая ночь, а Шаухал всё думает об учителе, гладит мех его шапки…

…И вдруг в сенях — грохот сапог, злобное рычание овчарки.

Беда пришла в дом.

Стучатся в дверь.

Кто это?

Миг — и Шаухал на полу сеней. Перед ним огромная овчарка.

Она оскалила пасть, рвётся из рук высокого немца-эсэсовца, чтобы кинуться на Шаухала и перегрызть ему горло.

«Мама, мама!» — кричит Шаухал.

Немец толкает дверь, входит в комнату вместе с собакой, важно усаживается на стул и, кривя губы, смотрит на мать. На нём кирзовые сапоги с толстыми подошвами, на боку револьвер, шея обмотана красивым шарфом — пёстрым, ярким, разрисованным цветами.

Пошатнулся потолок, пол накренился, как палуба во время шторма, над головой Шаухала грязный сапог, в нос бьёт запах болотной гнили… Кто это идёт?

Это он!

Это Темир!

Удивительно! Учитель снова стал живым! Эсэсовца как не бывало — в комнате учитель.

«Как ваше здоровье? — спрашивает он мать и ласково разговаривает с ней. Потом кивает Шаухалу: — Вот, вспомнил! Это ты, Шау, мою шапку взял там, на нихасе? Ты?»

«Да, я… Но… Вас же убили, я и взял её… на память».

«Какие глупости! — смеётся учитель. — Никто меня не убивал. Видишь — я жив и здоров. А шапку мне отдай, хорошо? На улице прохладно, голова мёрзнет. Кроме того… — учитель понизил голос, — в подкладке список предателей, его надо обязательно передать Алыкке. Ты сможешь это сделать?»

«Конечно, учитель! Я готов».

Шаухал лезет на чердак, а там…

«Вот ты и в наших руках! — злорадно улыбаясь, говорит Хаммирза. — А мы давно ищем автомат, давно уже ищем шапку этого Темира. Взять его! Связать его!..»

Сон!

Уже несколько ночей Шаухал просыпается в холодном поту и, очнувшись, долго глядит на балки крыши.

По-прежнему шумит дождь. В щели пробивается яркий свет. Значит, уже утро.

— Эй, Шаухал! Сынок!

Это голос матери. Она зовёт его.

— Сейчас, мама!

Не смолкает гул артиллерии. Он всё ближе и ближе.

Утром прибежала тётя Рацца и взволнованно зашептала:

— Слушайте! Немцы собираются удирать. Укладывают свои пожитки. Им сейчас уже ни до чего дела нет — лишь бы успеть ноги унести, наши совсем близко!

Лицо матери просветлело. Встала с постели, отдёрнула занавеску на окне, молча радуется. Шаухал растапливает печь. Слова тёти — словно тёплое солнце в этот пасмурный день.

Но часто бывает так, что вслед за неожиданной радостью идёт и неожиданная печаль.

— А в селении новая беда…

— Что ещё случилось? — спрашивает мать.

— Опять убили человека. — Тётя утирает платком слёзы, сморкается. — Вчера вечером, около моста… в упор из автомата…

— Кого же?

— Да вашего однофамильца. Помнишь, всё тебе помогал? Дрова привозил…

В глазах Шаухала темно. Неужели? Неужели?!

— Алыкку убили немцы… — говорит тётя.

— Как — убили? — кричит Шаухал. Обе женщины испуганно смотрят на него. — Кто убил?

— Успокойся, моё солнце! — бросается к нему тётя. — Не надо так волноваться. Время страшное. Мы все на волоске от смерти.

Она обнимает Шаухала, теребит ему волосы, что-то говорит. Но помогут ли слова?

Всё ясно.

И Алыкка погиб.

Шаухал не плачет. Он стиснул зубы. Он не слышит тётиных слов. Он не слышит утешений матери…

А где-то за горой гремят орудия, строчат пулемёты, разрываются гранаты…

7

Поздно вечером Шаухал возвращался домой от тёти Рацца. Совсем рядом, километрах в трёх, идёт бой. Солнце давно зашло, но на улице светло: поминутно взмывают в небо ракеты, огонь канонады слышится всё ближе и ближе, зарево освещает северную сторону неба.

У немцев настоящая паника. Они уходят на запад. По шоссе ползут обозы, злобно гремят «тигры» и «пантеры», словно предчувствуя свою неминуемую гибель.

В доме Рацца помещалась приёмная коменданта. Шаухал своими глазами видел, как Кубайтиев и тощий офицер в очках таскали тюки в грузовую машину. Жалко им с награбленным добром расстаться. Был там и Хаммирза. Заметив Шаухала, крикнул:

— Царгусов! Иди-ка сюда…

Шаухал притворился, что не слышит. Пошёл было к калитке.

— Кому я говорю, негодяй! Иди сюда!

Пришлось повиноваться.

Хаммирза притянул его к себе за ворот куртки и процедил:

— Ты что, глухим притворяешься, а?

Шаухал с ненавистью смотрел на предателя. А тот, испытующе заглядывая ему в глаза, процедил сквозь зубы:

— Ты ведь тоже Царгусов, щенок, как и та сволочь… Одного поля ягодки, по глазам вижу!

Хаммирза был пьян и разъярён. Он понимал, что скоро для него настанет конец. Таких, как он, Красная Армия щадить, конечно, не будет.

Раздался голос тёти:

— Оставь мальчишку, Хаммирза! Ну чем он тебе помешал? Что он тебе сделал?

— Молчи, дура! — оборвал её Хаммирза. — Иди и ты сюда.

Тётя подошла.

— Говорите, — продолжал староста, — могут ли проехать машины по дороге около вашего дома?