Сто лет одиночества (сборник) - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 31

– Еще будет заваруха.

Дон Сабас был занят отвешиванием на кухонных весах своего маленького, как у птички, обеда, когда жена сказала, что снова пришел сеньор Кармайкл.

– Скажи ему, что я сплю, — шепнул он ей на ухо.

И, правда, уже десятью минутами позже он спал. Когда он проснулся, воздух был горячим и жара парализовала весь дом. Шел уже первый час.

– Что тебе снилось? — спросила у него жена.

– Ничего.

Она не будила его, дожидаясь, чтобы он проснулся сам. Через минуту она вскипятила шприц, и дон Сабас сделал себе в бедро укол инсулина.

– Уже года три как тебе ничего не снится, — сказала жена, запоздало выражая разочарование.

– Черт побери! — крикнул он. — Чего ты от меня хочешь? Нельзя видеть сны по заказу!

Как-то раз, несколько лет тому назад, дон Сабас, задремав ненадолго после обеда, увидел дуб, на котором вместо цветов росли бритвы. Правильно истолковав этот сон, жена выиграла по лотерее.

– Не увидел сегодня, увидишь завтра, — примирительно сказала она.

– Ни сегодня, ни завтра! — раздраженно ответил дон Сабас. — Не воображай, что я буду видеть сны специально для твоих глупостей.

Он опять прилег на постель, пока жена наводила порядок в комнате. Все режущие и колющие предметы были уже давно отсюда изгнаны. Через полчаса дон Сабас медленно поднялся, изо всех сил стараясь не давать воли гневу, и стал одеваться.

– Так что же сказал Кармайкл? — спросил он ее.

– Зайдет позднее.

Они заговорили снова, только когда сели за стол. Дон Сабас клевал по крошке свою нехитрую диету, а она поставила перед собой обильный завтрак — явно чрезмерный, если посмотреть на ее хрупкую фигурку и томное выражение лица. Она долго раздумывала, прежде чем решилась задать вопрос:

– Чего он хочет?

Дон Сабас даже не поднял головы.

– Чего он может хотеть? Денег, конечно.

– Так я и думала, — вздохнула жена и с сочувствием продолжала: — Бедный Кармайкл! Через его руки, и уже столько лет, проходят целые груды денег, а ему приводится жить на подаяния.

Говоря, она постепенно утрачивала интерес к завтраку.

– Дай ему, Сабасито, — сказала она. — Бог тебя наградит.

Жена положила на тарелку крест-накрест вилку и нож и с любопытством спросила:

– А сколько ему нужно?

– Двести песо, — невозмутимо ответил дон Сабас.

– Двести песо?

– Представь себе!

В отличие от воскресений, которые были самыми загруженными его днями, понедельники у дона Сабаса были обычно спокойными. Он мог часами дремать у себя в конторе перед электрическим вентилятором, в то время как скот в его стадах рос, тучнел и умножался. Сегодня, однако, не выдалось ни одной свободной минуты.

– Все из-за жары, — сказала она.

В бесцветных зрачках дона Сабаса снова сверкнула искра раздражения. В узкой комнате со старым письменным столом, четырьмя кожаными креслами и грудами сбруи по углам жалюзи были опущены и воздух был теплый и клейкий.

– Возможно, — согласился он. — Никогда в октябре не бывало такой жары.

– Пятнадцать лет назад, в такую же самую жару было землетрясение, — сказала жена. — Помнишь?

– Не помню, — рассеянно ответил дон Сабас. — Ты прекрасно знаешь, что я никогда ничего не помню.

А к тому же, — неожиданно зло огрызнулся он, — сегодня у меня нет никакого желания говорить о несчастьях.

Он закрыл глаза и, скрестив руки на груди, сделал вид, что засыпает.

– Если придет Кармайкл, — пробормотал он, — скажи ему, что меня нет.

Взгляд его жены стал умоляющим.

– Ты плохой человек, — сказала она.

Он не ответил ей. Она вышла, бесшумно затворив за собой дверь из проволочной сетки.

Уже вечерело, когда дон Сабас, поспав по-настоящему, открыл глаза и, словно сновидения не кончились, увидел перед собой алькальда, терпеливо дожидающегося его пробуждения.

– Такому человеку, как вы, — улыбнулся алькальд, — ложась спать, следует закрывать глаза.

Дон Сабас ни одним мускулом лица не выдал своей растерянности.

– Для вас, — ответил он, — двери моего дома всегда открыты.

Он протянул было руку позвонить в колокольчик, но алькальд остановил его.

– Не хотите кофе? — спросил дон Сабас.

– Сейчас не хочу, — сказал алькальд, обводя комнату тоскующим взглядом. — Здесь было так хорошо, пока вы спали. Будто я был в другом городке.

Дон Сабас потер глаза.

– Сколько сейчас времени?

Алькальд посмотрел на свои ручные часы.

– Скоро пять. — А потом, выпрямившись в кресле, мягко спросил: — Поговорим?

– Похоже, — сказал дон Сабас, — что ничего другого мне не остается.

– Как и мне, — уверил его алькальд. — В конце концов, это уже ни для кого не секрет. — И с той же спокойной непринужденностью, без единого резкого слова или жеста продолжал: — Скажите, дон Сабас, сколько голов скота, принадлежащего вдове Монтьель, угнали по вашему приказу из ее стойл и переклеймили вашим клеймом с тех пор, как она предложила вам купить его?

Дон Сабас пожал плечами.

– Не имею ни малейшего представления.

– Я думаю, вы помните, — сказал алькальд, — как это называется.

– Кража скота, — отозвался дон Сабас.

– Именно, — подтвердил алькальд. — Предположим, например, — все так же спокойно продолжал он, — что за три дня угнали двести голов.

– Если бы! — вздохнул дон Сабас.

– Значит, двести, — сказал алькальд. — Вы знаете условия: с каждой головы пятьдесят песо муниципального налога.

– Сорок.

– Пятьдесят.

Молчание дона Сабаса было знаком согласия. Он сидел, откинувшись на спинку пружинящего кресла, вертел на пальце кольцо с черным блестящим камнем, и сто взгляд был прикован к воображаемой шахматной иске.

Алькальд смотрел на него пристально и без малейшего намека на жалость.

– Но это еще не все, — продолжал он. — С сегодняшнего дня весь скот из наследства Хосе Монтьеля, у кого бы он ни оказался, находится под защитой муниципалитета.

Ответа не последовало, и он продолжал:

– Эта бедная женщина, как вам известно, совсем рехнулась.

– Ну а Кармайкл?

– Кармайкл, — сказал алькальд, — уже два часа находится под охраной.

Дон Сабас окинул его взглядом, который можно было счесть при желании как восхищенным, так и растерянным, и вдруг, затрясшись в неудержимом

– Какой случай, лейтенант, а? Вам, наверно, такое и не снилось!

К вечеру у доктора Хиральдо появилось отчетливое чувство, будто он вернул себе немалую часть своего прошлого. Миндальные деревья на площади снова покрылись пылью. Еще одна зима подходила к концу, но ее тихие, крадущиеся шаги оставляли глубокий след в его памяти.

Падре Анхель возвращался с вечерней прогулки, когда увидел, как доктор пытается просунуть ключ в замочную скважину своей приемной.

– Вот видите, доктор, — улыбнулся он, — даже дверь не откроешь без воли божьей.

Он повернул в замке ключ, и теперь все его внимание принадлежало падре Анхелю. В сумерках лицо падре казалось расплывчатым багровым пятном.

– Минутку, падре, — сказал доктор и взял его локоть. — Мне кажется, у вас не в порядке печень.

– Вы так думаете?

Врач включил свет над входом и оглядел лицо священника скорее с человеческим, нежели профессиональным, участием; потом отворил затянутую сеткой дверь приемной и включил свет в комнате.

– Не будет ничего плохого, падре, если вы пять минут уделите вашему телу. Давайте-ка проверим кровяное давление.

Падре Анхель торопился, но, уступая настояниям врача, прошел в приемную и стал закатывать рукав.

– В мое время, — сказал он, — этих штук не было.

– Ваше время, падре, продолжается по сей день, улыбнулся он.

Пока врач смотрел на шкалу прибора, падре оглядывал комнату с тем наивным любопытством, какое вызывают обычно приемные врачей. На стенах висели пожелтевший диплом, литография фиолетовой девочки с разъеденной голубой щекой и картина с изображением врача, оспаривающего у Смерти обнаженную женщину. В глубине кабинета, за железной койкой, выкрашенной в белый цвет, стоял шкаф с пузырьками. На каждом пузырьке была этикетка. У окна стоял застекленный шкаф с инструментами, рядом — два таких же с книгами. Единственным различимым запахом был запах денатурата.