Бакенщики не плачут - Бикчентаев Анвер Гадеевич - Страница 1

Анвер Гадеевич Бикчентаев

Бакенщики не плачут

Другим ребятам повезло — у них отцы как отцы. А вот мой…

Чуть свет — отец начинает тормошить меня и говорит только одно слово:

— Пора!

Почему бы ему хоть разок не сказать: „Какой ты у меня лежебока!“ или: „Ну, что ж, малыш, пора, все петухи поднялись…“

Но отец всегда произносит только одно слово и даже никогда его не повторяет.

Я ещё не успел как следует протереть глаза, а он уже торопит:

— Идём, идём, лицо сполоснёшь в лодке.

На этом суровом берегу мы живём с ним вдвоём. Мамы у нас нет. Была бы мама, я тоже, может быть, выспался когда-нибудь. Но её нет.

— И никогда не будет, — говорит отец.

Мне, однако, некогда предаваться бесплодным мечтаниям.

— За вёсла! — напоминает отец.

Он у меня бакенщик. Да какой! Всем бакенщикам бакенщик. Если бы это было не так, ему ни за что не доверили бы самый трудный участок на нашей реке. Она здесь делает крутой поворот, и на самом изгибе её — скалистый мыс. В старое время, как рассказывает отец, перед этим скалистым мысом капитаны иногда даже молились, полагаясь на бога. Сейчас капитаны полагаются на себя и во многом на нас с отцом.

Поэтому всю ночь, от заката до зари, на нашем участке горят фонари на бакенах. Их у нас шесть: три красных и три белых. Капитаны и плотогоны должны проводить свои пароходы и плоты точно между ними — малейшая ошибка грозит гибелью.

Вот на заре мы и плывём гасить фонари. Я сижу на вёслах, а отец — гасит. Заодно мы доливаем в фонари керосину, чтобы вечером у нас было меньше хлопот. Так делает каждый опытный бакенщик.

Течение быстрое, поэтому я гребу изо всех сил, чтобы нас не снесло. Это трудная работа, потому что лодка у нас очень непослушная.

И всё же, как бы тяжело мне ни было, отец никогда меня не сменяет.

— Пока я жив, — говорит он, — я научу тебя трудиться. Никто этого не сделает лучше меня.

Рыбачим мы тоже всегда вместе. Особенно осенью, когда нет отбоя от щук. После завтрака, если стоит ясная погода, мы возимся в нашем крошечном огороде или приводим в порядок обе наши лодки: осматриваем, красим, смолим.

Так за работой незаметно проходит день. Да, чуть не забыл: мытьё посуды тоже лежит на мне.

Перед закатом — вечерний объезд бакенов. Ведь они должны ярко гореть всю ночь. В летнюю пору на реке особенно оживлённо: пароходы идут за новым урожаем, один за другим проплывают плоты, самоходные баржи. Я желаю им всем счастливого плавания.

Сегодня папа собрался на пристань за получкой. Это всегда бывает раз в месяц.

— Вернусь после обеда, — сказал он, — заодно загляну в магазин.

Я обрадовался: в магазине он каждый раз покупает мне новую книжку. А лучшего подарка и не надо!

— Поезжай, — ответил я одним словом, а в душе добавил: „Счастливого тебе пути, отец!“

Мне не привыкать оставаться одному. Если даже какой-нибудь плот случайно и собьёт бакен, то ничего не стоит снова поставить его — у меня ведь тоже опыт немалый.

Но перед самым обедом внезапно поднялся ветер. Его принесло с севера. Вскоре по всему небу заметались крупные молнии, точно не знали, в кого пустить свои стрелы. Затем грянул гром.

Сердитые пенистые волны хлынули на прибрежный песок. Давно не было такой бури!

Я поспешно вбежал в дом. „Только бы ничего не случилось с моими бакенами“, — думал я.

Было страшно, но я продолжал стоять возле окна.

Только я собрался готовить ужин, как послышался длинный глухой гудок — мимо проходил пароход. Я сразу узнал его — это „Мажит Гафури“. Он всегда гудит, как наш кирпичный завод.

Вдруг над самым пароходом сверкнула молния. Каким-то чудом он остался невредим, а на противоположном берегу загорелся огромный дуб.

Счастливого пути тебе, „Мажит“!

Вскоре показался ещё один пароход. В сумерках он казался белым призраком. И гудок какой-то невнятный. Я изо всех сил следил, как он идёт между бакенами, даже чуть не поранил себе руку ножом, которым нарезал хлеб.

Наконец-то! Я чуть не плачу от радости: „Спасибо, капитан, спасибо, что не ударился о каменный мыс и не сбил моих бакенов“.

Как-то незаметно стало совсем темно. Только изредка продолжали вспыхивать молнии, освещая багровым светом огромные тучи. Отца всё не было, — наверное, задержался где-нибудь. Неужели мне самому придётся плыть к бакенам? Страшно! Но ведь больше некому зажигать фонари! Совершенно некому.

— Ну, что ж, — говорю я себе, — пора на вахту!

Возле двери задерживаюсь самую малость, ровным счётом столько, сколько надо, чтобы плотно прикрыть её за собой.

Дождь льёт изо всех сил. Сердитая река кажется мне сейчас такой чужой. Но самое страшное — молнии: ни за что не узнаешь, куда они метят.

Шагаю к реке медленно, не торопясь, как шёл бы отец.

Только вот лодка никак не хочет меня слушаться. Я сталкиваю её в воду, а она лезет обратно. „Не бойся, — уговариваю я её. — Чего боишься? Ведь не каждая молния метит в лодку!“

Не успел я немного отплыть от берега, как грянул гром. Я даже зажмурился. Мне показалось, что все стоящие на берегу горы, скалы, деревья рухнули в реку и сейчас опрокинут лодку. Но, открыв глаза, я всё же сказал себе: „Будьте уверены, обойдётся без слёз. Отец этому не учил“.

Лодка моя медленно, но упорно приближалась к первому бакену. Нелегко, конечно, было, но всё же я зажёг фонарь. А вот и второй бакен. Третий — почти у самого противоположного берега.

На четвёртый бакен я потратил целый коробок спичек. Только-только успел зажечь пятый, как внезапно ударила огромная волна. Потеряв равновесие, я упал, больно ударившись о борт лодки. Только успел подумать: „Кто же теперь зажжёт шестой? Самый нижний?..“

Что было потом, я не знаю. Помню только, что когда я очнулся, надо мною стоял отец. Увидев, что я открыл глаза, он неожиданно наклонился и поцеловал меня в лоб.

Тут он проявил слабость, — ведь у нас, мужчин, это не принято. Но я простил его. Быть может, иногда можно и поцеловать сына. В десять лет один раз.