Дорога на простор - Сафонов Вадим - Страница 22

Никита подмигнул:

– Дядя спит и князем себя видит. Он торопится: уже стар. А мне спешить некуда. Не в том вижу главное, а вот в чем, – он коснулся лба.

Между тем меды и брага текли по столам. Кто-то вскочил и заревел басом. Разгорелась ссора. В углу пьяно заорали срамную песню. Дюжий казак, уже полуголый, выворотил на пол мису с горячим варевом. Напрасно музыканты все громче дули в дудки и били в тарелки, стараясь заглушить ссору.

– Твой молодец, – сказал Никита, – остуди-ка его!

– Сам остуди, – усмехнулся Ермак.

– А что ж, остужу!

Громко хлопнул в ладоши. На середину выкатились дураки в бубенцах и желтолицые писклявые карлы. И в то время, как одни плясали и корчились, выкрикивая, другие разлетелись к буянившему казаку, окружили его и, низко кланяясь, протягивая ковши и громадные братины, увлекли его в своем шутовском кольце.

Как ни в чем не бывало, Никита продолжал:

– Мореход голландский Брунелий плыл от нас в устья Обь-реки. Пути ищу в златокипящую Мангазею. Да, может, о делах не на пиру говорить? Это я, не взыщи, по обычаю своему: время для меня – что золото.

– Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от кого. Золотые слова. Спасибо, Никита Григорьевич.

– Не на чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?

– Хмеля над собой в атаманы не ставил.

– Люблю, – сказал Никита. – Ну, коль так, пусть пируют, а тебя милости прошу в другую светелку.

И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.

Там было немного икон, потухшая лампада, – не до того! – татарские счеты на столе: шарики, вздетые на проволоку. То – строгановская родовая гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с неведомыми до того на Руси счетами из Золотой Орды.

На круглом столике приготовлены крошечные чашечки. Отвар кипел в сосуде. Никита сам налил его в чашечки.

Он был желтоват, со странным, вязким травяным запахом.

– Что за зелье?

– Не пивал?

– Не доводилось.

– Не ты один. Иван Васильевич не пробовал и не слыхивал.

Он объяснил:

– Китайская богдыханская трава – чай. Не пьянит, а веселит. Усталость и докуку гонит. Кто пьет, тому до ста жить.

На другом, огромном столе было раскинуто полотнище бязи почти в сажень длиной и шириной. Чертеж. В середине его нарисованы горы. Между гор – церкви с крестами. Внизу верблюды по-птичьи изгибали шеи над островерхими палатками. Вверху корабль, распустив паруса, шел по морю, среди ледяных глыб; на палубе стоял кормчий в бархатной шляпе и в туфлях с пряжками. А справа, позади гор, леса и гигантские реки ветвились в их гуще. Окруженный зверями со вздыбленной шерстью, в шатре на корточках сидел чернобородый человек, подняв скипетр и державу. Далеко за ним, на самом краю земли, слоны тянулись хоботами к волосатым людям, качающимся на деревьях; народ в шелках стоял на коленях вокруг фарфоровых башен. И четыре ветра, надув щеки, дули с четырех углов карты.

– Смотри, атаман! Велика земля – умных голов на ней мало. Купцами и промышленниками Московское царство крепко. Скажу по чести, не хвалясь: нами, Строгановыми, Русь стоит!..

Дикие горы и церкви с крестами среди гор был нарисованы как бы средоточием мира – узлом, стянутым между шелками Бухары и Китая, льдами севера, неведомыми просторами востока и гильдейским западом. Рубежи мира сближались, страны подавали друг другу руки, на скрещении дорог сидел купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.

Ермак слышал:

– Говорю самое сокровенное. Все выведал о тебе, а теперь вижу и сам. Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у него никакой нужды – да ничто не отуманит его глаз. С высоты он один зрит всю страну и неподкупно печется о ней. А мы? Сами, мнишь, богатеем? Земле творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за Русь, за веру. Всей земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах. Аника Строганов, дед, бил челом об этой пустой земле великому государю Ивану Васильевичу. И призвал народ. Подъял неусыпный труд. Выстроил города. Государеву казну податями наполнил.

Никита нагнулся к чертежу, глаза его блестели.

– Смотри! Был генуэзец, фрязин, повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда…

– Свет, говоришь? – перебил Ермак. – Новый Свет? Нашел… кто ж он, фрязин этот?

– А ты, атаман, – тихо сказал Никита, – ты подумай: что ж, на Руси нет никого поотважней того генуэзца?

Ермак следил за его тонким красивым пальцем.

– Что там? Ель частая… пуща…

– Царство сибирское!

Ермак повторил:

– Сибирское царство…

– Слыхивал?

– Краем уха. Ты скажи! Чье ж то царство?

– Русское! – Никита ударил ребром ладони по чертежу. – Наше! А сидит там вор Кучум-царь, последыш Батыев.

И, как дядя на пиру, сказал торжественно:

– Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, Сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь-реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы…

И развернул пергамент: "Дана грамота в Слободе лета 7082-го[16] майя в 30 день. Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии".

На шнурке висела царская печать ярого воску.

– Пустошь, – сказал Ермак. – Место немерянное…

Он подумал, прикрыв глаза веками.

– Рухляди ищете? Нелюдье раздольное…

– Там соболь. Царский зверь…

– А может, не одного того чаете, а…

– Дорожку? – горячим шепотом подсказал Никита.

– Путь – еще дальше.

– А куда путь? Куда, думай, казак!

– Вон – он! – Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.

– Высоко взорлил! – все горячей, все быстрей зашептал Никита. – Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерзнет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь – в Великую Бухару.

– В Бухару?

– Дивно тебе?

– А реками русскими? И – чрез море Хвалынское?

– Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь – петлястей. Верно и коротко – как я сказал. Мозгуй.

И как будто перевел разговор:

– К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в Любок, в Атроп[17]. Польются оттуда нектарные вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на Руси неслыханная, приманит красу. Золото прильнет к золоту. И все то – как в могиле лежит, за басурманскими мечами. Иди, пробуди! Кого же вспомянет Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, что толстые мяса хоронят в Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!…

Снова Ермак повторил:

– Сибирское царство.

Стукнули в дверь.

Донесся отдаленный отгул пира.

В дверях стоял человек. Строганов поднялся.

– Прости, Ермак. То за мной. Время – что золото. Ты же на пиру потешься.

И сказал уже шутливо:

– А кто стережет Кучумово царство? Чудь – заблудящая да гамалья – вогулишки.

Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее был вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В подземелье, глухом, как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной кладке. Тяжелый замок долго не поддавался ключу в четверть длиной. Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на скрипучих петлях. Огонь светца застелился – как зловонным ветром пахнуло из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу и потолку погреба, куда вступил Никита.

Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру человека, совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к которому был прикован за пояс.

Сине-багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека распухло.