Шериф - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 88

Подъезжаю, останавливаюсь. Выхожу, представился по форме, как положено. Спрашиваю, мол, кто такой. Откуда.

А он, гад, лыбится. Щерится, как параша. Чему он так рад? Что меня увидел?

Я говорю: как зовут? Он отвечает: зовите меня Микки. Микки, понимаете? Плакатик-то помните? Ну вот. Я, конечно, хоть и серый, но в кино был. Когда за Настасьей ухаживал, я ее в Ковель возил на фильмы разные. И в Ковеле мы этого самого Микки видели. Фамилию сейчас не вспомню, хоть убейте.

Ну, я его фотокарточку срисовываю и вижу: похож. Ладно, думаю: Микки так Микки. На зоне все равно будешь Светой или Марусей. Документы есть? Нет, отвечает. И смеется.

Ну что ж. Поехали дальше. Откуда ты взялся?

Он отвечает: какая разница, откуда я взялся? Я был всегда. И я буду всегда.

Ну что тут делать? Вижу, парень не в себе. И под мышкой — здоровый моток веревки. Нормально, думаю. Еще не дай бог повесится на моем участке, а мне потом отвечать. Только… все оказалось гораздо хуже. Если б знать, я бы его сам повесил. Прямо на дверях сельсовета, а потом пошел бы сдаваться. Но я же тогда не знал.

А жара на улице страшная: я потею, мокрый весь, как мышь. А он — нет. Свежий, как запах чеснока от моего папаши. Я сначала подумал, что это он не потеет? А потом — как-то ни к чему. Ну, не потеешь, и хрен с тобой.

А куда идешь, говорю. Он плечами пожимает: гуляю.

Ну что? Ситуация. Зовут Микки, документов нет, откуда взялся — неизвестно, куда направляется — и сам не знает. Садись, говорю, в машину. Покатаемся.

Садится. И по-прежнему лыбится.

Привожу его на кладбище. Не надо смеяться, док. Все мы смертны, все там будем. Человек должен знать свое будущее. А будущее у нас одно: как ни крутись, все равно там окажешься. Такая экскурсия хорошо прочищает мозги — конечно, тем, у кого они есть. А у этого парня не было. Подождите, послушайте, что дальше.

Привожу, высаживаю. Смотри, говорю. Место хорошее. Сухое. Могу устроить — только намекни. Молчит. Улыбается.

Я ему втолковываю: мол, городок у нас тихий. Живем почти при коммунизме. В том смысле, что с преступностью покончено. А если ты мне, гад, криминогенную обстановку нарушишь, так я тебя сам здесь в два счета закопаю. Понимаешь, о чем толкую?

Кивает. Ладно, говорю. Ты пока тут обживайся, а я поеду. В самом деле: не пьяный, не бузит, чего мне его забирать? За что?

Оставил его на кладбище, а сам — в город вернулся. Дальше патрулировать. Время такое — летние каникулы, детишки шалят. Могут ненароком стекла выбить, в чужой огород залезть, на свинье прокатиться… Ну, помнишь, как мы с тобой, Валерка? Ладно, это к делу не относится.

У меня сразу появилось нехорошее ощущение. Какое-то подозрение насчет этого Микки. И, главное, веревка не давала покоя. Зачем ему потребовалась веревка, этого я понять не мог.

В городе все было тихо. До самого вечера. Я сходил домой, пообедал. Анастасия, хоть и с пузом была, и тяжело ей было в такую жару, а все же — каждый день обед из трех блюд: суп, картошка и компот.

После обеда я часок вздремнул. Ну, может два. Не больше. А потом — снова за руль, и по городу кататься. Тут, конечно, можно и пешком все пройти за полчаса, но на машине как-то солиднее.

А когда ехал по Молодежной… Угол Молодежной и Пятого, ты там был сегодня, док… Слышу — крики. И Николаич выбегает на дорогу, чуть ли не под колеса бросается. Вижу — что-то стряслось. Неладно дело-то.

Вот отсюда и начинается мой рассказ.

Я постараюсь покороче, время-то уже — одиннадцатый час.

Внезапно Ружецкий, все это время пребывавший будто в забытьи, подпрыгнул на месте.

— Как? Одиннадцатый час? А где Петя? Где мой сын? Шериф с Тамбовцевым переглянулись.

— Валера… — начал было Шериф, но Ружецкий перебил его.

— Петя! — громко крикнул он.

Ружецкий вскочил со стула и бросился к дверям. Он выбежал бы из кухни, если Тамбовцев не загородил бы собой дверной проем.

— Пусти, Николаич! Я должен его найти!

Тамбовцев крепко обнял Ружецкого и прижал его голову к груди. Через рубашку он ощутил горячие капли. Ружецкий плакал. Плакал и кричал:

— Петя! Я не хотел, сынок! Это все ОН! ОН ее заставил!

Правой рукой за спиной Ружецкого Тамбовцев делал какие-то знаки. Он звал на помощь.

«Отсроченный реактивный психоз, — мелькнуло в голове у Пинта. — Что-нибудь седативное. Большую дозу».

Ружецкий вырывался и, если бы не вмешательство Шерифа, он бы отбросил Тамбовцева в сторону и бросился прочь. Сейчас он был готов бежать куда угодно.

— Я знаю… Я знаю, что ты хочешь рассказать! Про ту девочку. Ты же сам сказал, что ОН вернулся! Зачем? ОН вернулся за Петей?!

Шериф крепко держал Ружецкого за плечи, а Тамбовцев упирался в него круглым животом, втроем они напоминали диковинный сэндвич.

Ружецкий постепенно обмяк. Рыдания сотрясали тело. Ноги больше не держали его, и он медленно осел, громко стукнувшись коленями о пол.

— Это не я! Это все ОН!

С ним случилась настоящая истерика. Он катался по полу и выл, повторяя:

— Петя! Петя!

Шериф поглядел на Тамбовцева, дернул подбородком. Тот в ответ решительно замотал головой. Надо было срочно что-то выдумывать. Время правды еще не наступило. Ружецкому еще только предстояло ее узнать. Но не сейчас. Позже.

Шериф наклонился над сотрясающимся в рыданиях Ружецким и прокричал ему прямо в лицо, мокрое от слез:

— Что ты орешь? С ним все в —порядке! Он у меня дома. Сидят вдвоем с Васькой. Они, наверное, гуляли вместе, да заболтались. Я заходил домой в семь… Нет, в половину восьмого. Они смотрели телевизор. Успокойся. Все в порядке.

Шериф не умел врать. И сейчас у него это получалось не очень здорово, но Ружецкий был готов поверить всему.

Сначала, испуганный и пораженный тем, что он натворил, Ружецкий забыл про сына. Все его мысли были заняты одним кошмарным видением: умирающая Ирина и темная кровь, льющаяся потоком меж ее пальцев. Это терзало его, мучило, стояло перед глазами, как наваждение, от которого он хотел избавиться. И теперь, когда перегруженный мозг стал выдавливать этот жуткий образ, Ружецкому потребовалось переключиться на что-нибудь другое. История, которую начал рассказывать Шериф, натолкнула его на мысли о сыне. Потому что с девочкой в этой истории случилось нечто ужасное. Такое, чего вообще никогда не должно случаться с детьми. Фраза Шерифа «ОН вернулся» зажгла в голове Ружецкого бикфордов шнур, который медленно тлел, тлел и, наконец, добежал до динамитной шашки. Последовал сильный взрыв, заставивший Ружецкого опомниться. Теперь он думал только о Пете.