Шериф - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 79

— Так будет лучше. Ну, чего нашел? Тамбовцев покрутил головой. Он совсем не хотел рассказывать о том, что увидел. Но пришлось.

— Перед смертью ее изнасиловали. Жестоко. Куда только могли. Я только не знаю чем. Не могу себе представить такие размеры у обычного человека… — Он замолчал, словно осознав глупость своих слов: ведь речь шла не о человеке. — Всюду — страшные разрывы. Кровь, кал… И еще — вот это. — Он поднял пинцет к свету.

На куске ваты были хорошо видны потеки черной слизи, смешанной с кровью. Шериф подошел к двери, щелкнул выключателем. В темноте слизь слабо светилась — еле-еле, свечение становилось все бледнее и бледнее, она будто медленно умирала.

— Значит, это точно ОН? — спросил Шериф. Он надеялся услышать «нет», но сам был уверен в обратном. На сто пятьдесят процентов.

Тамбовцев молчал. Он взвешивал каждый довод «за» и «против». Наконец он заговорил, и Шериф услышал, что голос его дрожит:

— Боюсь, что да. Во-первых, та же самая черная дрянь. Во-вторых, портретное сходство. — Они оба, как по команде, посмотрели на плакат. Теперь сходство установить было трудно, потому что вместо лица непутевой голливудской звезды зияла черная дыра с ошметками картона, но и Тамбовцев и Шериф одновременно покачали головами, будто сочувствуя друг другу и самим себе. — В-третьих, свечение в заброшенной штольне, вряд ли это совпадение случайно.

И, в-четвертых, надпись на полу. Видимо, она хотела нас предупредить. «Петя равняется Микки…» Значит…

— Николаич, ты принимал у нее роды? — перебил Баженов.

— Нет, Валерий возил ее в Александрийск. Я только наблюдал ее на ранних сроках, но…

— Что?

Тамбовцев вспоминал. Да, поведение Ирины показалось ему тогда странным, но… Он отнес это на счет обычного невроза беременных.

— Примерно с третьего месяца она перестала ходить ко мне. Ездила в Александрийск.

— Послушай, должны были сохраниться какие-то записи… Наверняка в Александрийске завели историю болезни. Она тебе не показывала?

— Нет. Сказала, что потеряла, а я как-то… Роды прошли нормально, да и черт с ним.

— Николаич, тебе не кажется, что Петя — не от Валерки?

— Возможно… Я, конечно, нарушаю врачебную тайну… Мой молодой коллега Пинт вряд ли бы меня одобрил, но… Валерий приходил ко мне несколько раз, спрашивал, почему они живут уже пять лет, а детей все нет. И потом она вдруг забеременела. Ружецкий успокоился. Я объяснил ему, что так бывает…

— Так действительно бывает? Тамбовцев вздохнул:

— Чему тут удивляться? Ты сам знаешь, что ВСЕ бывает.

— Она родила… — Шериф пощелкал пальцами, призывая Тамбовцева на помощь.

— В конце апреля. Минус девять месяцев — конец июля. По времени все сходится. Да, — уверенно сказал Тамбовцев. — Это могло быть именно так, как ты думаешь.

— Выходит, ОН вернулся… через нее? — Шериф кивнул за спину, туда, где лежало тело Ирины.

— Он мог появиться откуда угодно. — Тамбовцев беспомощно развел руками. — Я почему-то так думаю. Но… скорее всего, ты прав. Он вернулся в этот мир через ту же самую дверь, что и все люди.

— Смотри… Если он появился именно ТАК, значит, ему это было для чего-то нужно?

— Кирилл, по-моему, — Тамбовцев невесело усмехнулся, — ты пытаешься найти логику в поступках кирпича, упавшего с крыши кому-то на голову. Это бесполезное занятие.

Шериф подошел к Тамбовцеву вплотную и сказал тихо, почти шепотом:

— Николаич… Я… боюсь, понимаешь? Боюсь, что мне с ним не справиться.

Тамбовцев ответил — так же тихо:

— Тогда — кто?

Они застыли, глядя друг другу в глаза. Между ними бездонной черной пропастью пролегло ОТЧАЯНИЕ.

— Не знаю.

— И я — тоже.

Шериф скривился, будто у него страшно разболелась голова. Он не мог найти выхода. Проще всего было прыгнуть в свой уазик, врубить фары и носиться по городку до тех пор, пока не найдет этого… Микки. Или — Петю… Но что делать дальше?

Да, он справился с ним однажды. Только… Он об этом никому не говорил, даже Тамбовцеву: справился потому, что тот сам позволил себя убить. Теперь Шериф не сомневался, что позволил не случайно. Вряд ли это повторится, «судьба никому не дает второго шанса» — любимая присказка его отца вертелась в голове, как заезженная пластинка. Отец обычно говорил так, когда ему удавалось встать раньше матери, подоить корову и потом пропить молоко. В этом смысле батя был мужик что надо: своих шансов он никогда не упускал.

Это проклятое свечение в штольне… Ему казалось, что проблему можно решить с помощью динамита. Взорвать, завалить, ЗАПЕЧАТАТЬ эту чертову штольню! Чтобы оттуда никто не выбрался. Прежде всего — тот, чье странное тело они с Тамбовцевым скинули в зияющее жерло десять лет назад.

Но… Оказалось, что он уже здесь. Он все время был здесь, опасный и молчаливый. Затаился среди людей, лежал рядом, как мина замедленного действия. Как отсроченное ПРОКЛЯТИЕ.

Шериф чувствовал себя паршиво. Видит, бог, если бы не Тамбовцев, он бы, наверное, забился в угол и расплакался, как мальчик. От страха и отчаяния. От ощущения собственного бессилия. Это пугало его гораздо больше, чем даже мысль о смерти.

В этот момент, стоя рядом с трупом Ирины, земной женщины, открывшей дорогу неведомому ЗЛУ, он понял, что уже не в силах ему противостоять. Потому что однажды переступил черту и сам стал его частью.

Но выход все же был. Он чувствовал это: выход был где-то рядом. Найти его — вот то последнее, что он может сделать.

Шериф заставил себя успокоиться. Опустил глаза и увидел острые носы потрепанных ковбойских сапог. Ему вдруг стало весело. Он улыбнулся. Потом хихикнул.

Веселье, взявшееся невесть откуда, накатывало на него безудержной волной. Шериф засмеялся, сначала тихо, потом все громче и громче. Теперь он уже хохотал, переводя взгляд со своих сапог на стоптанные полуботинки Тамбовцева. Он держался за живот правой рукой, а левой — утирал слезы, катившиеся градом по осунувшимся, но все же красным, как им и положено быть у Шерифа, обветренным щекам.

Тамбовцев не мог взять в толк, в чем причина неожиданного веселья? Но смех Шерифа был так заразителен, что он тоже не удержался: заколыхал налитым животом, пухлые, с сиреневыми прожилками, щеки задрожали. Только он хватался не за живот, а за сердце. Хохотал и коротко, по-бабьи, взвизгивал: «Ой, не могу! Ты меня уморишь, Кирюшка! Ой, не могу!»