Шериф - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 75

— Не знаю, с чего вы это взяли… — повторила она. Но не стала уточнять, что имеет в виду: смерч в душе или ставший скучным и нечастым секс с мужем. Собственно говоря, первое было следствием второго.

— Я бы мог… — Он нежно взял ее за руку, и Ирина вздрогнула, но руку не отдернула. — Я бы мог сказать, что вы прекрасны… Восхитительны. Что у вас роскошные волосы, которые хочется гладить бесконечно… Что у вас замечательная фигура… Нежная прозрачная кожа… — Он постепенно переходил на шепот, и ей приходилось ПРИСЛУШИВАТЬСЯ к его словам. — Тонкие пальцы… — Он нагнулся и осторожно поцеловал ее руку: едва коснулся горячими сухими губами. — Изящные, словно точеные, запястья и щиколотки. — На этот раз губы коснулись запястья.

Она почувствовала, что с каждым прикосновением с ней что-то происходит, у нее остается все меньше и меньше сил, чтобы сопротивляться.

— Вот эта ямка… В локтевом сгибе. С синими проблесками вен. — Он придвинулся ближе. — Все это… Волшебно. Великолепно.

Он прижался волосами к ее руке, горячее дыхание обожгло ее колени, точно пламенем. Ирина, сама не сознавая, что делает, запустила тонкие пальцы с острыми коготками в его густые волосы.

Ей показалось, что он заурчал от удовольствия.

— Я бы мог сказать все это… Но зачем? Слова слишком слабы и неверны. Слова всегда лгут. Они не смогут передать и сотой доли того, что творится в моей душе. Тебе ведь не нужны слова, правда? Чтобы понять это? — Он выпрямился, крепко взял ее руку и положил себе на грудь: туда, где билось сердце. Или — должно было биться. Он опускал ее руку все ниже и ниже.

Ирина закрыла глаза. Так было легче не сопротивляться.

— Здесь… такое солнце, — невпопад сказала она.

Сейчас все это виделось ей совсем по-другому. Она не могла понять, что с ней тогда произошло. Неужели действительно все дело в солнце? Или в том, что она была на десять лет моложе?

Или же? Все дело в том, что ПРОЩАЛЬНЫЙ взгляд — всегда самый точный и острый?

Она почувствовала, как запоздалое сожаление наполняет ее сердце, вытесняя оттуда раскаяние, обиду, отвращение и стыд.

Простое сожаление — что все именно ТАК получилось.

Что он сказал? Что он сделал такого? Необычного? Как она могла ему поверить? И позволить?.. А главное — зачем?

По крайней мере, в одном он был прав. Я потеряла рассудок. Поддалась минутному порыву. А теперь жалею о том, что ничего уже нельзя исправить. Тогда не думала, а сейчас —думаю.

«Ты всегда будешь помнить обо мне… Ты не сможешь меня забыть…»

Боль в животе постепенно просыпалась. Кусала, грызла, разрывала внутренности. И вместе с болью пришло отчаяние. Это так просто — сожаление о том, чего нельзя исправить, плюс ощущение того, что находишься НА КРАЮ, в сумме рождают отчаяние. Тянут в бездну, откуда нет выхода. Ты несешься навстречу разинувшей зловонную пасть черной пустоте.

Ирина почувствовала, что умирает. В голове почему-то промелькнула мысль о лампочке, которая светит все ярче и ярче и вдруг, с неожиданным хлопком, перегорает. Так же и боль внутри нее: становилась все сильнее и сильнее, обещая скорое и мгновенное избавление от страданий.

И вдруг… Она услышала странное пение… Никогда раньше она не слышала ничего подобного. Словно какая-то маленькая птичка невесть каким образом залетела в ее комнату и, усевшись на люстре, завела незатейливую, но очень красивую мелодию.

Тонкий голосок заставил сгущавшуюся тьму потесниться. Черная пустота отпрянула с яростным рычанием. Отчаяние, теснившее грудь, отступило. Недалеко, но все же отступило. Но главное было не это: теперь Ирина четко видела границу между светом и тьмой. На границе, как на ветке, сидела маленькая коричневая птичка с оранжевым хохолком и острым клювом. Она пела. И от этого пения становилось хорошо.

Мысли таяли, голова становилось радостно пустой, а душа — легкой.

Ирина знала, что она должна сделать, чтобы птичка не исчезла.

Левой рукой она отодвинула подушку. Ирина не чувствовала руку, она была словно чужая. Да, по сути, так и было. Ей она УЖЕ не принадлежала.

Она старалась не смотреть на свою рану. Кровь потемнела, стала холодной и быстро застывала прямо на глазах, как желе из черной смородины. Ирина немного надавила на живот, последняя алая струйка вытекла на пол. Она намочила в ней указательный палец.

Писать левой рукой было нелегко. Сначала она написала родное и любимое имя, то, которое ей было приятно писать. Затем — другое. Поскорее и неровно, чтобы у тех, кто прочтет ее послание, не оставалось никаких сомнений: это — ПРОКЛЯТОЕ имя.

Оставалось самое трудное.

Она снова намочила палец в крови.

Пожалуй, я похожа на собаку: кусала-кусала своего хозяина, а перед тем, как издохнуть, приползла к нему, чтобы лизнуть на прощание руку. Прощание… Прощение… Разве это — не одно и то же?

И, словно отвечая на свой вопрос, она поставила между двумя именами, написанными кровью на полу, знак равенства.

Птичка продолжала петь, все громче и громче. Ирина чувствовала себя спокойной. И благодарной.

Она вздохнула последний раз и умерла.

— Я убил ее! Понимаешь? Убил! — Теперь Ружецкий говорил спокойнее, видимо, чудодейственное снадобье Тамбовцева, ингредиенты которого он хранил в своем сейфе, начинало действовать.

Пинт из-за спины Шерифа внимательно разглядывал Ружецкого. Старые джинсы, красная клетчатая рубашка, взъерошенные волосы и повисшие черные усы, — вроде бы ничего комичного в его облике не было, но Оскара почему-то так и подмывало рассмеяться. Он сам не знал почему.

«Наверное, это у меня нервное», — решил он.

Шериф разломил старенькую «тулку», эжектор выдвинул два патрона. Один из них был стреляный, по сути, не патрон, а пустая гильза, второй — целый, если не считать на капсюле отметин от бойка.

Баженов вытащил патроны, сунул в карман. Посмотрел стволы на свет. Стреляли только из одного, пороховая гарь осела на стенках мелкой черной сажей, другой сиял зеркальным блеском. Он снова щелкнул замками и поставил ружье на пол, прислонив к столу.

— Давай поподробнее. Мне нужно знать все. Валерий вскочил: