Радио Судьбы - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 54

Денисов поймал себя на мысли, что в этой цепочке кого-то не хватает. Кого-то... Липатова!

Он бросил халат на подоконник, выбежал из больницы и помчался к машине. Он продолжал бегать, словно какой-нибудь лейтенант, и это, в общем-то, тоже казалось ему бредом.

Одиннадцать часов сорок минут. Тринадцатый километр шоссе Таруса – Калуга.

Соловьев быстро шагал по шоссе, втянув голову в плечи: он почему-то думал, что так его никто не заметит.

Отсидев положенное время за цистерной (столько, сколько потребовалось кишечнику для того, чтобы успокоиться и больше не тревожить хозяина настойчивыми призывами к немедленному опорожнению), он огляделся в поисках бумаги или сочного листа лопуха. Как назло, ничего похожего рядом не было. Скрепя сердце Соловьев пожертвовал носовым платком во имя чистоты. В бардачке машины лежали бумажные салфетки, и он решил, что сможет обойтись ими. Когда вернется.

За цистерной, как за железным занавесом, раздавались какие-то голоса. Их становилось все больше и больше, а когда к ним присоединился вой сирены, Володя понял – пора сматывать удочки, иначе его сейчас выгонят отсюда к чертовой матери, а тогда – плакал репортаж. Удачный репортаж, быть может, самый лучший за всю его жизнь: один снимок погибающего вертолета в зеленом облаке чего стоил.

Соловьев полагал, что этот снимок должен войти во все учебники фотожурналистики. Особенно – если его правильно напечатать: на крупнозернистой бумаге, чтобы чуть-чуть размазать изображение, подчеркнуть ДРАЙВ.

Драйв – это такое неуловимое понятие, ему трудно дать определение и почти невозможно объяснить. Он или есть, или его нет.

Драйв можно только почувствовать, и особенно хорошо он смотрится в застывших изобразительных формах: картинах и фотографиях, будь то давидовская «Клятва Горациев» или снимок с вьетнамской войны: обожженная напалмом голая девочка, кричащая от боли.

В видеоматериале почти невозможно достичь такого эффекта: движение картинок растворяет в себе драйв. Но есть еще одна область искусства, где драйв можно потрогать руками, – музыка. И здесь тоже диапазон очень широк: от второй части Девятой симфонии Бетховена до концерта Стиви Рэй Воэна в Карнеги-холле. Соловьев с удовольствием слушал и то и другое. Как сказал однажды Луи Армстронг: «Хорошая музыка отличается от плохой тем, что в ней есть ЭТО». Вот так вот. ЭТО. А что такое ЭТО – черномазый гений и сам не понимал. Потому что ЭТО смещено за пределы понимания в область чувств.

Володя не мог объяснить, что же такого необычного в снимке погибающего вертолета, но чувствовал, что в нем что-то есть. И это чувство заставляло его идти вперед, чтобы довести репортаж до логического конца. Скорее всего (он прекрасно понимал), в горящих обломках ЭТОГО не будет. Нет, конечно, не будет. Более того, они наверняка пойдут в отвал. Пустая порода. Луговьер, гуру фотографии, считал: «Если из катушки пленки хоть один кадр получается стоящим, то это большая удача».

Соловьев уже поймал свою удачу, но странное чувство (чувство незавершенности, он словно не поставил точку в конце предложения) гнало его по дороге. И еще, наверное, сознание того, что другого способа стать первым просто нет. Надо доводить любое начатое дело до конца, даже если оно кажется безнадежным. Ведь... Как говорят англичане? «Джентльмены берутся только за безнадежные дела».

Ему нравилось это выражение, нравилось чувствовать себя джентльменом, хотя в глубине души он не считал свое дело таким уж безнадежным. Он просто шел вперед – потому что не собирался останавливаться.

Первый километр дался ему нелегко. В животе крутило, и от этого запаха (сгоревших в машине тел, он старался не думать о том, что на самом деле это был запах сгоревших ЛЮДЕЙ) щекотало в ноздрях и сводило спазмом глотку. Он сдерживал подступавшую тошноту, но, казалось, запах ПРЕСЛЕДОВАЛ его, он впитался в одежду, кожу, волосы, даже в металлический корпус «Никона».

Ему уже приходилось видеть обугленные трупы – дважды. Один раз – так же, как сейчас, трупы людей, погибших в автокатастрофе, и второй – в огромном доме на окраине Серпухова, где, по данным уголовного розыска, жили цыгане, промышлявшие наркотиками. Кто-то (конкуренты? наркоманы? бандиты? это осталось невыясненным) окружил ночью дом, закрыл все выходы, облил бензином и поджег. Под окном, на участке, оперативники нашли труп мужчины с пулей в голове – видимо, он пытался выскочить из огня, но суровые поджигатели, наверное, не любили голливудские блокбастеры и отвергали хеппи-энд как таковой. Впрочем, пуля в голове– чем не хеппи-энд по сравнению со смертью в огне?

Но тогда он был не один. Рядом стояли бывалые серпуховские опера, за годы службы привыкшие ко всему, немногословные квадратные мужики, которые не испугались бы прикурить от дымящихся человеческих останков, если бы в кармане не оказалось зажигалки. Да еще судмедэксперт, невысокий желчный человек, влюбленный в свою профессию. Он объяснил Соловьеву, что цыгане, скорее всего, задохнулись от дыма, а сгорели уже потом.

– Обратите внимание, как у них подняты руки! Это называется «поза боксера». Она встречается у всех, погибших в огне.

– Почему? – с трудом ворочая языком, спросил тогда Со ловьев. – Потому что это... очень больно?

Судмедэксперт посмотрел на него скучающим взглядом:

– Нет. Потому что при термической травме из мышц выходит вода, и они сокращаются. Нечто подобное происходит с курицей, которую вы печете в духовке. Сырая – она гибкая, и руки-ноги гнутся у нее во все стороны. А вот если вы за ней не уследили и она сгорела, то курица становится... ригидной. Неподатливой, – пояснил он, застенчиво улыбнувшись.

Соловьев кивнул и потом целый месяц не мог есть курицу, запеченную в духовке, мысленно проклиная судебного медика за то, что чуть не сделал его вегетарианцем.

Однако через месяц жареная курица снова вошла в его рацион, просто и естественно. Еда – это еда. Работа – это работа. А обугленный труп – это... просто кому-то не повезло. Хотя это, наверное, все-таки дико больно. Но, видимо, кому-то необходимо гореть в огне – получается так. Раньше, в Средние века, степень необходимости определяла святая инквизиция, а сейчас – кто? Кто распоряжается людскими судьбами – и телами, коли уж речь идет о сожжении? А может, инквизиция была просто орудием в руках ТОГО, кто сдает карты?

«Случай», – прошептал Соловьев. Его передернуло. Что-то не укладывалось в привычную жизненную схему. Слишком уж много выходило случайностей. Если списывать все на случайности, тогда самое правильное – плыть по течению, надеясь, что рано или поздно СЛУЧАЙ коснется и тебя.

«Единственная проблема, – вмешался ехидный внутренний голос. – Будет ли этот случай счастливым? Или – нет?»

Соловьеву хотелось и того, и другого. В его профессии счастливый случай – это несчастье с другим.

Но чтобы с ним самим случилось нечто подобное? Чтобы ему угодить в сводку новостей – не в качестве репортера, дающего информацию, а в качестве потерпевшего, «именинника», как говорили циничные опера? Нет, не дай бог!

«Фу!» – Он поддернул «Никон», висевший на шее, как напоминание о нелегком журналистском ЯРМЕ, и зашагал дальше.

По его расчетам, вертолет (точнее то, что от него осталось) должен был лежать где-то неподалеку, километрах в четырех-пяти от цистерны.

«Но, – поправлял он себя, – вертолет не будет валяться на шоссе, он где-нибудь в лесу. Где же ему еще быть?»

Но прочесывать весь лес, просто так – наобум? Это глупо. Так можно ходить дня два, а то и три. Нет. Соловьев решил пока оставить СЛУЧАЙ в покое, надо самому немножко поработать головой. И ногами.

Пожалуй, он сделает так: дойдет до ближайшего населенного пункта (что это будет? какая-нибудь деревня) и хорошенько расспросит местных жителей. Наверняка, услышав близкий шум двигателя, праздные сельчане уставились в небо, ожидая сошествия Ильи-пророка. И наверняка кто-нибудь из них видел, как падал вертолет. И наверняка кто-то запомнил, куда он упал. Так он узнает направление. Не исключено, что кто-нибудь вызовется ему помочь. Не просто так, а за небольшую плату. Но у него же есть в кармане четыреста пятьдесят сэкономленных рублей. Вот и расплатится. А потом уж представит редактору счет и в графе «текущие расходы» напишет ту сумму, которую захочет. В пределах разумного, разумеется, Соловьев еще не помнил случая, чтобы редактор когда-нибудь переступил эти пределы.