Башня - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 81

Дубенский почувствовал огромную злобу к этому человеку, который думал, что ему все позволено.

Нет, даже не ему. Это была страшная мужская игра. Кто-то сидевший далеко, возможно, в мягком удобном кресле, решал, кому здесь жить, а кому — умереть. А Кондратьев ( «Вот уж действительно бультерьер») с радостью принимал правила этой игры, не задумываясь, что, может быть, в следующую минуту в наушнике его портативной рации прозвучит: «Умри!» И наверное, он бы так и сделал.

Но вместе с тем Дубенский понимал, что капитан сделает это не из щенячьей слепой преданности, а из самолюбия. Просто потому, что для него это — самое главное. Потому что когда-то, принимая присягу, он решил для себя: есть задача — и есть все остальное. Но задача — важнее.

Может быть, такая позиция и заслуживала уважения, но Дубенский все же не мог ее принять. Сегодня он смог ее понять, но принять — нет.

Он взглянул на капитана, отвернулся и уже собирался залезть в вертолет, но тут из двери, ведущей на крышу, показался человек.

Высокий мужчина лет сорока пяти. Он бережно прижимал к груди руку; баюкал ее, словно ребенка. Дубенский увидел, что предплечье странно искривлено и кисть свисает, совсем белая. Лицо мужчины было покрыто крупными каплями пота; воздух от винтов разметал капли в разные стороны, но прилипшие к высокому лбу пряди остались на месте.

Дубенский развернулся, отступая от вертолета, и замахал мужчине. Тот, неловко спотыкаясь, побрел к машине.

Михаил осторожно взял его за локоть здоровой руки и подсадил. Ребята потеснились, и мужчина сел на пол.

Дубенский окинул взглядом салон и понял, что место осталось только для одного. Всего лишь для одного человека.

«Правда, этот Рэмбо может зависнуть на полозе, как это сделал его боец. И ведь он не сорвется. Что бы ни случилось, он не сорвется, гад!»

Дубенский снова взглянул на Кондратьева. Тот перехватил его взгляд и с деланно скучающим видом отвернулся. Михаилу показалось, что он даже принялся что-то насвистывать. «Пижон!» — подумал Дубенский и снова занес ногу над полозом.

Он представил себе эту картину: вертолет взлетает, а капитан, разбежавшись, крепко хватается за белую трубу полоза и висит на ней, что-то насвистывая и осматривая окрестности, будто попал на увлекательную воздушную прогулку; попал бесплатно — стоило только показать военный билет и удостоверение ветерана, побывавшего в «горячих точках».

Дубенский усмехнулся. «Элитный бультерьер из питомника! Мудак!!»

Он в последний раз взглянул на Башню и вдруг… Понял, что все! Конец!!

Страх, который, как ему казалось, перегорел внутри него, снова всколыхнулся в груди и защемил сердце. Самый сильный и, наверное, самый последний страх в его жизни.

Из двери пожарного выхода показался человек. Нет, не показался — он вывалился на крышу на четвереньках и полз, полз, отчаянно мотая головой из стороны в сторону.

Он протягивал к Дубенскому руки и о чем-то просил его. Молитвенно складывал ладони, но тут же оступался (если про человека, стоящего на коленях, можно сказать «оступался») и упирался руками в гудронированную поверхность вертолетной площадки.

Он даже не просил — умолял; человек тяжело дышал, из его груди не вырывалось ни слова, но все его движения были так красноречивы…

Дубенский не мог отвести от него глаз. Высокий (наверное, высокий, хотя это нелегко — понять рост человека, стоящего на коленях) парень, лицо покрыто грязью и копотью, из ладоней сочится кровь… Его закопченная футболка была порвана в нескольких местах; на левом плече Дубенский увидел причудливую синюю татуировку.

Парень сделал несколько глубоких вздохов и, покачиваясь, с трудом поднялся на ноги. Пошатнулся и пошел на него.

Теперь Дубенский видел то, что не заметил сразу. Парень не только просил — он угрожал. В его горящих глазах было что-то звериное.

Он надвигался на Дубенского и мотал головой. Пальцы сжимались в кулаки и снова разжимались, выдавливая из распухших ладоней капли густой крови.

Он шел, оставляя за собой две прерывистые дорожки из капель. И останавливаться он, похоже, не собирался.

Дубенский замер — всего на секунду — раздумывая, стоит ли уступать этому одержимому жаждой жизни человеку свое законное место в вертолете. Он посмотрел на капитана, но тот оставался бесстрастным, предоставляя Дубенскому самому сделать выбор.

Этот парень шел, хотя его шатало и бросало воздушными потоками от лопастей, как тряпичную куклу. Но он и не думал сдаваться.

Дубенский не успел запрыгнуть в вертолет, а сейчас было уже поздно. Парень схватил его за руки и попытался отбросить, убрать прочь со своего пути. Дубенский оттолкнул его, и парень упал.

На секунду он замер, но тут же, смешно дрыгая руками и ногами, попытался снова встать на ноги.

Дубенский хотел уже сделать шаг и оказаться в салоне, но вдруг заметил, как из дверного проема показались еще две фигуры.

Женщина и мальчик… Миниатюрная хрупкая женщина — почему-то в грубой кожаной куртке, которая была больше ее размеров на десять, и мальчик — по виду ровесник его дочери.

Дубенский понял все. Этот парень просил и боролся не за себя — за них. Если бы он смог, то заплакал — но не от восхищения этим парнем, а от жалости к себе. Потому что он уже понимал, что не может поступить иначе.

Он шагнул вперед; парень сделал попытку уцепиться за его ногу, но Дубенский перепрыгнул через него. Он подошел к женщине и поднял ее на ноги. Обнял и повел к вертолету. Затем вернулся к мальчику, взял его на руки и запихнул в салон.

Увидев это, парень улыбнулся и зашелся в кашле, отхаркивая черные блестящие сгустки.

Дубенский захлопнул дверь и махнул пилоту: «Улетай!» Тот пристально посмотрел на него, но Михаил покачал головой и — для верности — громко стукнул по фюзеляжу, словно прогонял надоедливую птицу.

Вертолет раскрутил винты и оторвался от крыши. Три пары глаз проводили его: Дубенский — с сожалением, Кондратьев — с презрительной ухмылкой, а парень — с радостью.

Вертолет отлетел подальше от Башни и стал медленно опускаться. Наконец он скрылся за обрезом крыши, и шум винтов утих.

Дубенский подошел к парню и протянул ему руку. Тот, благодарно кивнув, тяжело поднялся.