Башня - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 60

Медлить было нельзя. Дубенский отпустил скобу и резко выпрямил ноги, метнув тело вверх. Теперь все зависело от точности расчета и цепкости его пальцев.

Расчет оказался точным: пальцы в тонких перчатках с насечками на внутренней стороне ладоней нащупали рифленую поверхность прута — верхнюю скобу, и Дубенский ощутил мгновенное облегчение от того, что эта скоба оказалась прочной и неподвижной. И захват…

О, наверное, он мог бы поспорить в силе захвата с орангутангом. Как-то он со своими «девчонками» был в зоопарке, и больше всего его поразил обезьянник. Во-первых, количеством тараканов. А во-вторых, большим орангутангом. Этот увалень, похожий на пузатого заросшего бомжа с грустными и умными глазами, мог висеть под самым потолком, зацепившись за едва заметный выступ кончиками длинных темно-коричневых пальцев. И хотя у него не было чудовищных выступающих мышц, как у культуриста, но сила, заключенная в теле обезьяны, легко угадывалась. Неимоверная нерастраченная сила.

Дубенский подтянулся и снова замкнул кольцо рук вокруг скобы. Он боролся. За свою жизнь прежде всего — и за жизни тех, кто сидел в Башне, ожидая помощи. Ведь это его слова: «Я хочу попросить жильцов сохранять спокойствие. Оснований для паники нет. Башне не грозит обрушение. Поэтому самое лучшее, что они могут сделать — это подготовиться к эвакуации и ждать момента, когда спасатели откроют двери».

Они ждали, но, похоже, его слова больше не соответствовали действительности. Башне ГРОЗИЛО обрушение. И возможно, Дубенский понимал это лучше, чем кто бы то ни было.

Он висел, ухватившись за скобу, но теперь не боялся, что странные, неизвестно откуда появившиеся толчки сбросят его вниз. Гораздо страшнее в этой ситуации оказалось то, что он всегда подозревал и чувствовал — Башня была живой. Она вела себя словно живая, и она всячески сопротивлялась. Чему? Контролю над собой? Еще вчера эта мысль показалась бы ему смешной. Бредовой. Но не сегодня.

Толчки постепенно стихали, и Дубенский выжидал момента, когда они стихнут окончательно. Тогда, чтобы не тратить время впустую, не дожидаясь очередного ободряющего щипка от Кондратьева, он полезет вверх и не будет останавливаться до самого технического этажа… Если, конечно, не случится что-нибудь еще.

Что-то непредвиденное — то, чего он никак не мог учесть в своих расчетах.

Дубенский закрыл глаза. Он отдыхал. Сама идея отдыха на тонкой металлической жердочке на высоте в сотню метров выглядела абсурдной, но он действовал совершенно осознанно и берег силы для следующего рывка вверх — еще на сотню метров.

«Потому что… Потому что это мой долг? Звучит немного помпезно, хотя, в общем, это правильно… Нет, скажем так — это часть моей собачьей работы. И никто лучше меня ее не сделает».

До него внезапно дошло, что никто и не сможет ее сделать лучше, чем он, и Кондратьев был на тысячу процентов прав, заставляя его начать подъем; ведь начало — это самое сложное. Надо только начать, а дальше уже можно не задумываться.

Он замер, прижимаясь грудью к скобе, и вдруг услышал отчетливый сигнал, прозвучавший в мозгу — громко и пугающе, как аварийная сирена. В голове роились обрывки мыслей — удачных и не очень, и Михаилу потребовалось несколько секунд, прежде чем он сообразил, в чем заключался этот сигнал.

Запах… Пока еще слабый, но уже совершенно явственный, неуклонно усиливающийся. Откуда-то сверху вентилятор гнал дым — едкий, ядовитый, щекочущий ноздри и выжимающий слезы из глаз.

«О Боже! Нет!» Он не успел додумать эту мысль до конца. Шахту — и Башню — последний раз сильно тряхнуло, и Михаил, уже ослабивший захват, едва успел снова вцепиться в скобу.

Ощущение того, что случилось что-то непоправимое и ужасное, появилось за долю мгновения до того, как он услышал противный шорох и стук. Что-то летело, падая сверху, рассекая панически сгустившийся воздух.

Летело молча, и по этому молчанию Дубенский догадался, что ЭТО такое. Догадался еще до того, как тяжелый ботинок с грубым и твердым каблуком ударил ему в лоб.

От удара перед глазами Дубенского вспыхнули разноцветные искры; он покачнулся… Но устоял. И все же все его внутренности сжались от невыносимого предчувствия, что он сейчас сорвется. Сорвется, как только услышит глухое эхо удара, поднимающееся снизу, от дна шахты.

В голове кружилось от удара спецназовским ботинком, но еще страшнее было ожидание. «Нет! О Боже, НЕТ!!!»

В то мгновение, когда эхо удара (этот звук больше походил на шмяканье, хлопок ладонью по влажной глине) достигло его ушей, Дубенский почувствовал дурноту и слабость в руках. Решительность, которая наполняла его сердце несколько секунд назад, испарилась. Исчезла, как глубокий и шумный выдох в морозном воздухе. Тело обмякло, и он, не в силах больше бороться, расцепил руки.

Так боксер на ринге, пропустив нокаутирующий удар, падает ничком на мягкое зеленое покрытие, даже не успев удивиться, почему это вдруг софиты под потолком и пол мгновенно меняются местами.

Пальцы запоздало сжались, поймав лишь пустоту, ноги больше не чувствовали опоры, живот захлестнул тоскливый ужас, и Михаил стал падать в черную бездну шахты.

Бекетов бесцельно слонялся по квартире, суживая круги.

Впрочем, бесцельно не совсем правильно. В какой-то момент он понял, что в центре этих кругов находится компьютер.

Он даже не удивился. Это была его обычная реакция на происходящее. Что бы с ним ни случалось, он всегда бежал к компьютеру. Если ему было тоскливо, он садился писать. Было весело — садился писать. Поначалу, когда его романы еще не пользовались таким шумным успехом, он писал. И потом, когда большие тиражи повлекли за собой солидные гонорары, писал еще больше.

Ему нравилось писательство во всех проявлениях, включая и собственно механический акт письма.

Сейчас он тоже оказался перед компьютером и нажал кнопку включения. В большом белом ящике оперативного блока загудел вентилятор, монитор озарился бледным свечением, и компьютер стал загружаться.

Бекетов сидел, уставившись в экран. Он пытался понять, зачем он здесь. Что пытается сделать? Что он еще может сделать?