Башня - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 22

Кстин приподнялся на подножках, выглядывая в потоке «десятку» цвета спелой вишни, и увидел вишневую крышу, ползущую во втором ряду.

Он вставил ключи в замок, пнул кик. Двигатель бодро затарахтел, и Кстин рванул с места, как великий Стефан Петрансель, стартуя из Парижа в Дакар.

Потом… потом… Потом все это было. Точнее, ничего не было, потому что и не могло быть. Настало воскресенье, и он уехал.

Он подъезжал к Данкам, там правый поворот уводил в сторону Серпухова. Кстин увидел зеленый вагончик с надписью: «Кафе» и решил остановиться. Он затормозил перед вагончиком, поставил мотоцикл на подножку и вошел внутрь.

Черноволосая женщина с печальными глазами стояла за прилавком и внимательно смотрела на маленький экран черно-белого телевизора.

Кстин вдруг понял, что и сам не знает, чего он хочет. Наверное, кофе? Да, кофе и какую-нибудь маленькую шоколадку — типа «Марса», а еще лучше «Твикс».

Он подошел к прилавку и сказал:

— Дайте мне, пожалуйста, кофе и «Твикс».

Не глядя на него, женщина достала шоколадку и стала наливать кофе в белый пластиковый стаканчик.

— Что-нибудь интересное? — спросил Кстин, перегибаясь через прилавок.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к смазанной дрожащей картинке.

На экране была Башня. Нет, не Останкинская (он до нее так и не доехал), а ее, Маринина, Башня.

— …Дежурный по штабу МЧС распорядился начать экстренную эвакуацию, но мы пока не видели ни одного человека, вышедшего из здания. Я не знаю, чем это объяснить; связь с Башней нарушена, коммуникации не работают. Видимо, мы имеем дело с масштабным отказом техники… — говорил корреспондент бодрым, азартным голосом, но Кстин все это слышал по-другому.

У корреспондентов телевидения всегда был такой голос, когда они рассказывали о тех вещах, о которых спасатели предпочитали молчать, в крайнем случае сдержанно материться.

От легкой, светлой грусти не осталось и следа. Движения стали четкими и размеренными. Он заплатил, в два глотка выпил кофе и сунул шоколадку в карман. Прикинул, сколько в баке бензина, и решил, что хватит.

Кстин вышел на улицу и сел на мотоцикл. «ИЖ» больше не казался ему таким уж убогим; никто и ничто не может быть плохим или хорошим само по себе, обязательно в сравнении с чем-то.

Сейчас мотоцикл должен был доставить его к Башне, и Кстин не сомневался, что доставит. Больше ста десяти он выжать не сумеет, но…

Важнее другое: опоздает он или нет?

Кстин выждал момент, когда на дороге почти не было машин. Времени искать развязку не было. Он пересек дорожное полотно, ведущее от Москвы к Туле, затем разделительный газон и помчался обратно в столицу.

Он хотел помочь. И наверное, мог. И, если у него получится, разве это так уж мало?

Он быстро добрался до четвертой передачи и лег на заданный курс.

Почему-то вспомнились слова отца. Почему? Наверное, потому, что он думал про мотоцикл.

«Зависть, Костик, — говорил отец, — это то же самое предательство. Она возникает потому, что ты недостаточно любишь то, что у тебя есть. Сядь, оглянись и посмотри, что у тебя есть. И тогда ты поймешь, что ничего больше и не нужно. Не завидуй другому, но и свое никогда не отдавай».

Так оно и было, отец, как всегда, был прав.

Башня… Он не хотел отдавать ей то, что считал своим. То, что — пусть даже только в мечтах — принадлежало ему.

Ковалев попытался задержать дыхание. Кашель усиливался. Руки дрожали, и глаза слезились. Ну, глаза ладно. Черт с ними. Он все равно закрывал их, когда стрелял. Но то, что руки ходили ходуном…

Наверное, он все-таки боялся, хотя и не хотел себе в этом признаваться.

Он слегка согнул ноги в коленях и вытянул обе руки перед собой.

— Давай, Коля…

Новый, еще более мучительный приступ кашля заставил его согнуться пополам. Легкие разрывались от дыма. Полковник убрал палец со спускового крючка, чтобы случайно не выстрелить, и опустился на одно колено. Он кашлял все сильнее и сильнее, пока взбунтовавшийся желудок не вывернулся наизнанку.

Наконец ему удалось остановиться, но теперь закашлялся Петухов. Вообще-то управляющий держался молодцом; он не ныл и не скулил, но каждый раз, когда вспышка выстрела озаряла его лицо, Ковалев краем глаза успевал зафиксировать выражение ужаса и безысходности.

— Все нормально, Коля, — просипел он и похлопал управляющего по плечу.

Конечно, ничего не было нормально. Он расстрелял уже четыре патрона, и в обойме оставалось всего четыре. Раньше, когда он еще служил в милиции, Ковалев снаряжал обойму, передергивал затвор, досылая патрон в патронник, а потом добавлял в обойму еще один, чтобы получилось девять. Но так было раньше. Ему и в голову не могло прийти, что в Башне потребуется оружие. Потребуется для того, чтобы стрелять в эту проклятую дверь. В этот идиотский замок, намертво закрывавший выход в коридор.

Принудительная вентиляция отключилась, и дым из небольшого помещения лениво вытекал через решетки, но это почти не спасало.

— Коля, у тебя есть платок? — сквозь зубы, на выдохе, спросил Ковалев.

Управляющий что-то промычал в ответ. Насколько полковник мог разобрать, интонация была утвердительной.

— Помочись на него, Коля… И дыши через платок.

Ковалев осторожно спустил курок, засунул пистолет за пояс и полез за своим платком. Кусок мягкой ткани был уже весь влажный — от крови, пота и слюны, рвущейся изо рта вместе с кашлем.

«Немного мочи не нарушит этот чудесный букет».

Ковалев помочился на платок, отжал излишки влаги и поднес самодельный противогаз ко рту. Дышать сразу стало легче. Воздух уже не так раздражал гортань и бронхи, ну а то, что он немного вонял аммиаком… Это ведь не страшно, правда?

— Готов, Коля? — Он замер и прислушался. Со стороны двери доносилось лишь натужное кряхтение.

— Я… не могу. Я не хочу.

— Коля, — полковник говорил наигранно-веселым тоном. — Какого хрена тебя взяли на эту работу, если ты не в состоянии сделать даже самые простые вещи?

— А вы?

— А я уже все… В дамках. Веду в счете. Ну?

— Сейчас. Я постараюсь.

— Да уж сделай одолжение. Может, тебе нужно как-нибудь помочь?