Новеллы моей жизни. Том 2 - Сац Наталья Ильинична - Страница 14

Клемперер хотел рассказать Стравинскому о репетициях нашего «Фальстафа», о том, как мы работаем с артистами, вскрывая глубины образов, но Стравинский удивленно поднял бровь (у него, кажется, был монокль) и сказал:

— Певец должен петь точно то, что написал композитор, — только это, по-моему, важно. Выразительность звучания разных колоколов зависит только от длины веревки.

Ни о чем, кроме своих произведений, ему говорить было не интересно, и скоро его визит был окончен.

Недели через две на пороге комнаты, где мы репетировали «Фальстафа», появилась огромная фигура Клемперера, отчаянно машущего руками.

— Простите, что перебил, она покорила и его, вы представляете себе? Стравинского!

Оказывается, Игорь Федорович, уезжая в Париж, специально заехал к Клемпереру с просьбой передать мне клавир «Поцелуя феи» с личной, Стравинского, надписью «Наталии Ильиничне Сац». Все говорили «О!» и поздравляли меня, конечно, тем более, что этот подарок — целиком инициатива самого Игоря Стравинского.

…Жизнь забросила меня далеко… Когда в пятидесятые годы после Алма-Аты попала в Саратов, тем, кто следил за моей жизнью, почудилось, что снова приближаюсь к Москве. Ну а мне это не казалось.

Воспоминание о прошлом уже не могло служить трамплином: как давно прочитанная и полузабытая книга было это прошлое. Нет, я не падала духом: писала сценарии, ставила постановки, имела настоящий успех в концертах, но мелкое дно подпирало меня — без театра жизни быть не могло. И без Москвы тоже.

Однажды, когда мы с сыночком сидели вдвоем на железной кровати, отодвинутой от сырой стены, старуха хозяйка крикнула снизу:

— К вам пришли.

— Ты же обещала рассказать сказку, — капризно загудел Илюша. Он думал, что пришли артисты Саратовской филармонии Лия Ровницкая, Лева Горелик или Волгины что-нибудь со мной репетировать.

— Нет у меня больше сказок, Илюшенька, — сказала я и утерла глаза: вошел незнакомый мужчина.

— Я к вам по поручению своего московского друга, известного собирателя музыкальных автографов Рабиновича, — сказал он, доставая из портфеля что-то завернутое в бумагу. — В конце тридцатых годов ему посчастливилось купить по случаю редкий клавир с личным автографом Стравинского. Он им, саки понимаете, очень дорожил. Но сейчас, узнав, что вы в Саратове, попросил вернуть вам это на счастье — ведь эти ноты Игорь Федорович подарил лично вам…

Мужчина развернул газету и передал мне изящно переплетенный клавир балета Стравинского «Поцелуй феи» с памятной надписью.

Какой, видно, хороший человек был этот «собиратель», так я и не смогла его поблагодарить! Как важно было это для меня в ту минуту! И сын мой снова в тот вечер услышал сказку и заснул сладко, как будто его на самом деле поцеловала фея.

Но, вероятно, она опять поцеловала и меня, иначе не сидела бы я сейчас в Доме творчества «Дубулты» и не написала бы для вас этой истории.

«Саратовские напевы»

Весной 1976 года, после многократных и настойчивых приглашений директора Театра оперы Н. Г. Ляпунова, я снова приехала в Саратов. Меня встречали человек тридцать, а то и больше. Проводница была удивлена:

— Я и не знала, что знаменитость везем.

Встречали главный режиссер Оперы, ее главный дирижер, множество артистов, среди которых любимая моя Г. Станиславова, работники Центральной библиотеки, педагоги, руководители Филармонии. Я не ждала такой встречи, такого количества цветов, что были протянуты ко мне со всех сторон: я уже не могла их обхватить двумя руками.

Значит, след от моей работы в Саратове в пятидесятые годы все же остался…

О тех годах, проведенных здесь, я вспоминаю неохотно. Пригласили меня тогда возглавить Филармонию, которая хромала на обе ноги…

Много встретила я там людей, давно потерявших право на выступления. Помню семью танцора Лаврентьева, его самого, выступавшего когда-то очень давно в ресторане «Яр», в шелковых шароварах и шитой бисером красной рубашке; его номер «Русский баян» с собакой, которая, если очень ее били, протягивала лапу. Лаврентьеву было за семьдесят, рубашка давно поблекла, он припадал на обе ноги и потому «окружал» свой «номер» скачущими вокруг детьми, внуками и… собаками. Помню высокого и внешне вполне благопристойного фельетониста, который в первый же день моего появления подал жалобу, что его здесь недооценивают. В начальных строчках его послания было более сорока ошибок! А самое козырное его слово «интеллект» в буквенном изображении предстало как «энтилэкд». Два «э» оборотных, по его мнению, звучали «шикарней».

Очень много там было попавших в искусство случайно, вышибавших свои заработки скандалами.

После театра, объединяющего всех и вся для несения большого и значительного в спектакле, могла ли меня радовать эта атмосфера, разобщенные в своих интересах люди…

Зачеркнуть труд и нужность хороших работников на эстраде нельзя. О гастролях в других городах и в глухих местечках их не надо извещать загодя. Взяв чемоданчик в руки, они легко и быстро трогаются с места, выезжают в любом направлении, выступают, если нужно, на полевом стане, новостройках, мирятся с самыми трудными условиями; они — птицы перелетные.

Талантливых людей в Саратовской филармонии было тоже немало. Первый поразил меня И. Я. Паницкий. Сын многодетного пастуха из деревни Балаково Саратовской области, Паницкий навсегда сохранил любовь к народу. Слепой от рождения, он похож на образ с картины М. Нестерова — весь светится, когда играет на баяне. А играет он все по первой просьбе. Когда едет в поезде и саратовчане узнают об этом, в купе набиваются проводники вагонов, пассажиры, дети. «Жаворонка» М. Глинки ни в чьем исполнении не ощущала таким родным, как в его: вот оно, русское поле — и голубое небо и невидимый, но так звонко несущий «песнь надежды сладкой» жаворонок.

Преодолела в себе горечь первых недель работы в Саратове. Г. Борков в трудный момент помог мне, поверив, что смогу поставить на нужные рельсы их Филармонию. Должна найти силы оправдать его доверие.

Театр оперы и балета имени Чернышевского в то время переживал хорошую пору. Главный дирижер — Н. А. Шкаровский, в труппе собраны интересные творческие индивидуальности. А здание! Настоящий театр оперы с большой оркестровой ямой, благоустроенной сценой, уютным и вместительным зрительным залом…

Руководство театра мечтало пригласить меня в оперу главным режиссером, и как я этого хотела! Но — отказ.

— Будем рады видеть ваши постановки и в Опере, но освободить вас от Филармонии — не можем.

О— очень жаль!

В бытовом отношении в Саратове мне жилось гораздо хуже, чем в Алма-Ате. Началось с прекрасной гостиницы. Ее старожилы вспоминали, как я жила там в 1933 году и повар мгновенно исполнял все мои желания; каким успехом пользовался там руководимый мною Московский театр для детей (он был там в это время на гастролях), как по приезде в Саратов меня прямо с вокзала повезли на парад (было 1 Мая), пригласили на центральную трибуну. Да, это было лет двадцать назад… Сейчас из гостиницы нам пришлось переехать в мансарду, о которой уже писала, — город был перенаселен.

В Филармонии проблем было много. Отсутствие репертуара. Артисты не были тарифицированы: и хороший и плохой получали одинаково, ставок не было. Удручало засилие куплетистов, сыпавших пошлыми остротами. Мои поездки в Москву, помощь М. Чулаки и особенно Г. Щепалина помогли кое-что изменить.

Меня полюбили, несмотря на строгость и требовательность. Наш симфонический оркестр стал звучать гораздо лучше, так как бывшего главного дирижера я сделала вторым, пригласив настоящего мастера — Натана Факторовича. Очень поднялась и оживилась лекторская работа. Ивану Яковлевичу Паницкому дали звание заслуженного артиста РСФСР; он стал выступать солистом в симфонических концертах.

И, конечно, в план были включены концерты и эстрадные представления для детей.