Повести - Сенковский Осип Иванович - Страница 22

— Нет!.. ничего!.. так!..

— Ваши руки холодны?..

— Ах, не говорите мне об этом!.. Ох!.. Ах!..

— Боже мой!.. что с вами?

— Я несчастна!..

— Вы несчастны?!!.

И с этими несчастными словами они пустились отчаянно тапцовать по всей алло. Так люди забавляются! Так все мы живем на свете!..

———

Пляшут, пляшут: конца нет!.. Когда же будет шабаш этому проклятому котильону? Начальник Ивана Ивановича, согласно заключенному с Анною Петровною договору, регулярно является в залу после всякого роббера, чтоб любезничать с оною Олинькою: он хочет действовать по трактату. Нельзя же лишать его прав и преимуществ избранного предписанным порядком жениха без всякого законного основания!.. Он уже догадывается, что по сему обстоятельству должны происходить какие-то злоупотребления, противозаконные действия, непозволительные поступки, ни с чем не сообразные меры, но никак не может подвести точных справок, не зная котильонного регламента. Если б он спросил у меня, я сказал бы ему напрямик, что молодые шалуны загнули ему крючок, но крючок весьма законный, не подлежащий суду, ни штрафу: попросту «дело сие взято на проволочку!..» Его соперник, сделавшийся предводителем котильона, чтоб долее обладать его Олинькою и, вероятно, по согласию с нею, беспрерывно выдумывает новые фигуры, разнообразит удовольствие, представляет роскошь всякий раз в другом виде, и пылкая беззаботная молодежь с жадностью бросается на счастливые его изобретения: грабит их, тешится ими, резвится, хохочет; выжимает сладость из забавы до последней капли и пляшет, пляшет, пляшет, а господин с огромною звездою нюхает табак и скучает. Это ужасно! так поддеть старого доку!..

Олинька опять розовая, опять белая, счастливая; опять затмевает все в зале своею красотою. Глаза ее горят, сердце горит, душа горит тоже. Надо быть женщиною, чтобы так быстро переходить от одного состояния к другому. Олинька была женщина. Недавно она считала себя несчастнейшею в мире; теперь считает себя его обладательницею. Она уже не страждет отвращением; небесная радость разлита по всему ее телу. Она видит любовь в глазах своего кавалера, чувствует ее в его прикосновении и почти уже не скрывается, что его любит, что любит его вдвойне, втройне — и на свой счет, и назло этому господину, и наперекор маменьке. Страсть вспыхнула в ней со всею силою чрезмерно раскаленного пара, который опрокинул и поднял на воздух придавлявшую его тяжесть.

В промежутках танца она много наслышалась тонких намеков, остроумных похвал, насыщенных легкою нежностью приветствий; много накраснелась, много насказала ответов, еще более дозволила догадываться. И — кто бы подумал! — она даже призналась, что вон там, этот господин со звездою, смуглый, высокий, гадкий — который нюхает табак — который на нее смотрит, который, слава богу, вот теперь ушел из залы, — что он ее смерть, что она терпеть ого не может, что она, если станут ее так преследовать...

Опять новая фигура!.. Они, видно, не намерены сегодня кончить этот безбожный танец! Как тут быть?.. Тимофей Антонович пошел сыграть еще два роббера в вист. Между тем здесь пляшут, между тем смеются, шутят, злословят, вздыхают, сплетничают, пересмеивают, лопаются с зависти и утопают в блаженстве.

Извольте! вот конец котильону. Теперь можете делать, что угодно.

Олинька, вся в огнях, пошла гулять по покоям, освежая себя легким, прозрачным, как самый ветер, опахалом. Граф П*** разговаривал в зале с некоторыми своими знакомцами и следовал за ней взором в длинной перспективе комнат. Пять или шесть минут времени прошло в этом положении, как вдруг он приметил...

— Барон!.. сделай мне дружеское одолжение...

— Что прикачнете, любезный граф?

— Попроси хозяйку на кадриль.

— Она не танцует.

— Танцует!.. Уверяю тебя, что она танцует. Она ужасно любит танцовать. Ты обяжешь меня чувствительно... Она даже прекрасно танцует... увидишь!.. Поди только, возьми ее...

— Но я боюсь, что она мне откажет.

— Не откажет! я отвечаю. Иди же скорее!.. Я тебе отслужу: в другом месте, когда ты прикажешь, на твой счет буду всю ночь танцовать с хозяйкою, хотя б ей было отроду лет за триста...

— Если в том дело, я исполню твое желание.

— Только танцуй же с нею долго!.. как можешь долее!..

— Хорошо! — отвечал я ему и пошел ангажировать Анну Петровну, которая, как предугадал волокита, с радостью приняла мое предложение и не думала отказывать. Граф П*** неприметно ускользнул из залы, как скоро начались кадрили. Он прошел несколько комнат, в которых уединенно сидели по углам старики и деловые люди с рюмками мороженого пуншу в руках, рассуждая о старых временах и новых штатах; проникнул еще далее и нашел только каких-то супругов, поселившихся на диване и занятых приведением в ясность счета своему поведению с самого начала бала; перешел в следующую комнату и уже но застал в ной никого. Беспокойство им овладело: он не знал, что делать...

Чего же он искал? что такое приметил? зачем так убедительно просил меня танцовать с Анною Петровною и еще тапцовать как можно долее?.. Что значило это беспокойство?.. Все это объясню я вам немедленно. Он приметил, что, когда Олинька возвращалась в залу, вероятно с тем, чтоб опять тапцовать с ним кадриль, известный господин со звездою, действуя по трактату, перебил ей дорогу, вступил с нею в «разбирательство» какого-то дела, невзначай «представил ей один экстренный случай на снисходительное ее благоусмотрение». О чем он ей «докладывал», о чем хлопотал, на что «ходатайствовал разрешения», по какому именно предмету «входил в таковые личные с оною Ольгою Ивановною сношения», о том на первый случай «почтеннейше не могу вам донести»: это покамест канцелярская тайна. Только Олинька испугалась, побледнела, закрыла глаза платком и в половине доклада ушла от него, быстро удаляясь по направлению комнат, где уже граф П*** потерял ее из виду между мелькающими в отдаленных атмосферах фигурами. Мой приятель хотел бежать за ней, чтоб утешить несчастную, и, боясь помехи со стороны маменьки, придумал, злодей, бесчеловечное, кровавое средство — заставить меня прыгать со старухой почти целый час!.. Я никогда не прощу ему этой шутки, где попросту сделал он из меня ширму для прикрытия своих проказ.

Он блуждал по комнатам и нигде не находил ее. Наконец, пришло ему в голову заглянуть в кабинет хозяйки, дверь которого слегка была притворена. Он вошел. Олинька была там. Она сидела одна на софе и плакала — плакала горько! Не зная светских приличий, она даже его не испугалась. А по правилам ей непременно следовало, по крайней мере, ужасно испугаться!..

Граф П*** упал на колени, схватил ее руку и начал осыпать ее страстными поцелуями. Олинька слабо защищала ее, прося его удалиться, потому что она хочет умереть. Прекрасная причина к удалению молодого и опытного в сердечных делах повесы из полузатворенного кабинета от волшебного света алебастровой лампы, от голубой софы, от белой атласной ручки, от несчастной дочери, мать которой танцует теперь кадриль за полверсты оттуда! Именно поэтому он должен был остаться — и остался. Он заклинал ее не плакать, не умирать, жить для счастия, для любви, для него; он клялся ей, что будет любить ее всю жизнь, по смерть и даже после смерти; узнал, что она огорчена официальным «предложением» господина со звездою «о немедленном приятии его сердца в ее ведомство и распоряжение» с присовокуплением надлежащей справки о супружестве, и дал ей торжественный обет «уронить» сие бедовое дело, «исходатайствовав» дражайшую ее ручку для самого себя; исторг у нее признание, что она тоже его любит, и присягнул ей огненными словами, что он ее обожает. Она была тронута, утешена и опять счастлива; он всякую минуту становился предприимчивее. Его клятвы, его страстное красноречие расстраивали ее понятия, приводили сердце ее в сладостное раздражение. Она чувствовала себя осененною лучом небесного блаженства. Пламя пожирало ее чувства, и в этом расстройстве, в этом пожаре души и тела, в этой суматохе спасающихся понятий невинности, добродетели и стыда он похитил, утащил с ее уст горячий, полусожженный поцелуй. За ним похитил он и второй, и третий, и четвертый, и пятый... Седьмой она ему дала, и чуть-чуть не сгорела сама с этим поцелуем, первым, создавшимся в ее душе и в то же мгновение вспыхнувшим на ее устах в виде яркой молнии роскоши...