Златоустый шут - Sabatini Rafael - Страница 18

Глава VIII

МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН

[ИСЧИСЛИЛ, ВЗВЕСИЛ, РАЗДЕЛИЛ (библ.)]

При всем желании не утомлять читателя излишними подробностями я не могу не рассказать, хотя бы вкратце, о событиях последующих трех лет.

В начале 1498 года синьор Джованни вновь появился во дворце, и теперь это был капризный, жестокий и самовлюбленный тиран, мало напоминавший угрюмого отшельника, каким он фактически являлся весь предыдущий год. Мадонна Паола и Филиппо ди Сантафьор все еще оставались в Пезаро, решив, видимо, обосноваться здесь надолго. Мадонна Паола удалилась в монастырь святой Екатерины для совершенствования в науках, к занятию которыми она как будто имела некоторую склонность, а ее легкомысленный братец стал настоящим украшением, arbiter elegantiarum [Arbiter elegantiawm — арбитр элегантности (лат.); так римский император Нерон называл своего придворного Гая Петрония Арбитра, предполагаемого автора знаменитого в древности романа «Сатирикон», от которого до наших дней дошли лишь незначительные отрывки], нашего двора.

События, происходившие в Риме, нас непосредственно не затрагивали, но, по общему мнению, там затевалось нечто важное, и вскоре эта догадка подтвердилась известием, что Чезаре Борджа, давая волю обуревавшим его амбициям, сменил ризу кардинала на рыцарские доспехи.

Что касается меня, то моя жизнь текла так, словно не было той страшной январской ночи, что застала нас с мадонной Паолой на дороге из Кальи в Пезаро, да и сами воспоминания о ней постепенно изглаживались из моей памяти. Я вновь был Боккадоро, Златоустым Шутом, чьи высказывания повторялись его коллегами по всей Италии, и более не помышлял бунтовать против выпавшей на мою долю судьбы, как это случилось в краткий период моего изгнания из Пезаро. Денег у меня было в избытке — синьора Джованни никак нельзя было упрекнуть в скупости, и большую часть заработка я по-прежнему отправлял своей матушке, хотя я думаю, что она скорее согласилась бы умереть с голоду, чем покупать хлеб на дукаты, которые Ладдзаро Бьянкомонте зарабатывал своим постыдным ремеслом.

Синьор Джованни вскоре зачастил с визитами в монастырь святой Екатерины, куда его неизменно сопровождал Филиппо ди Сантафьор. Летом 1500 года мадонне Паоле исполнилось восемнадцать лет, и трудно было найти в Италии девушку, которая красотой могла бы соперничать с ней. Уступая уговорам своего брата, она согласилась вернуться в Палаццо Сфорца, и с тех пор синьора Джованни можно было увидеть там чаще, чем у себя в замке.

Что за веселье царило в то лето в Пезаро! Казалось, не будет конца бренчанию лютен и декламированию стихов, в сочинении которых упражнялись десятка два поэтов, паразитирующих на щедрости Джованни, неожиданно ощутившего влечение к изящной словесности; балы, маскарады и комедии сменяли друг друга, и все мы веселились так, словно в Италии не было Чезаре Борджа, герцога Валентино, рвущегося со своими непобедимыми наемниками на север. Ходили слухи, что таким образом синьор Джованни пытался добиться благосклонности своей родственницы, мадонны Паолы, но она, даже находясь в самом центре веселья, чаще пребывала грустной и подавленной, чем оживленной.

Теперь мы виделись и разговаривали почти ежедневно, а иногда, оставшись со мной наедине, она изливала свою душу, рассказывая такие вещи, которые, я уверен, поверяла только мне. Со стороны могло показаться странным, почему синьора Сантафьор, Священный Цветок Айвы, как я мысленно называл ее, выбрала себе в наперсники шута. Возможно, одной из причин было то, что в моих репликах зачастую оказывалось больше здравого смысла, чем в разглагольствованиях людей ее круга, мнивших себя мудрецами, но от этого не становившихся ни на йоту мудрее. Выпавшее на нашу долю приключение, казалось, связало нас навсегда, и под шутовским колпаком и притворной улыбкой Боккадоро она умела разглядеть Ладдзаро Бьянкомонте, истинная сущность которого однажды приоткрылась ей на краткий миг. Наедине она всегда называла меня моим христианским именем — не рискуя, впрочем, делать это в присутствии посторонних, — и никогда не пыталась подогревать мои былые амбиции вернуть свой прежний титул. Однако, мне думается, она была отчасти даже рада тому, что мое положение в Пезаро не изменилось, ведь в противном случае я уехал бы отсюда, и она лишилась бы общества единственного понимающего ее человека, пускай им был всего лишь простой шут.

Именно в те дни я ощутил в своей душе любовь, чистую и горячую, как пламя свечи, и слишком безнадежную, чтобы запятнать ее плотскими помыслами. Да и мог ли я любить ее иначе, чем собака любит свою хозяйку? Это было бы безумием, и поэтому я старался не давать волю своим чувствам и удовлетворился тем, что пользовался ее доверием и регулярно виделся с ней. Право же, и в незавидном существовании шута имелись свои светлые стороны, и я неустанно возносил хвалу Господу за то, что Он позволил мне испытать, сколь возвышенной может быть любовь к женщине, — ведь будь я равным ей по положению в обществе и надейся когда-нибудь завоевать ее сердце, навряд ли я познал бы счастье бескорыстной жертвенной любви.

Однажды — я хорошо помню, что это было вечером, в августе, когда ветви виноградников сгибались под тяжестью созревших плодов, а цветущие розы наполняли теплый воздух сладким благоуханием, — она вытащила меня из толпы веселящихся придворных и повела за собой в дворцовый сад. Она шла молча, с низко опущенной головой, словно объятая глубокой печалью. Я же почтительно следовал за ней в нескольких шагах, наслаждаясь красками предвечерней поры и время от времени украдкой посматривая на нее.

Наконец она заговорила, и когда я услышал ее слова, мне почудилось, что сердце на секунду замерло у меня в груди.

— Ладдзаро, — сказала она, — меня хотят выдать замуж.

Я молча стоял перед ней, не в силах что-либо ответить. Я всегда считал, что мое отношение к ней сродни монашескому почитанию какого-либо особенного святого на небесах, но, как оказалось, платонизм моей любви не уберег меня от приступа ревности.

— Ладдзаро, — повторила она, — вы меня слышите? Меня хотят выдать замуж.

— Я слышал разговоры об этом, — почти заставил я себя ответить, — и еще о том, что вам прочат в мужья синьора Джованни.

— Это правда, — согласилась она. — Именно синьора Джованни.

Вновь воцарилось молчание, и вновь ей пришлось нарушить его.

— Ладдзаро, разве вам нечего сказать? — спросила она.

— А что здесь можно сказать, мадонна? Я рад, если он вам пришелся по сердцу.

— Ладдзаро, Ладдзаро! Вы ведь знаете, что это не так.

— Откуда я знаю это, мадонна?

— Потому, что вы умны, и еще потому, что вы знаете меня. Или вы думаете, что я способна увлечься этим ничтожным тираном? Я благодарна ему за убежище, которое он предоставил нам, но свою любовь я отдам совсем другому человеку: благородному и доблестному рыцарю, возвышенному и внимательному кавалеру.

— Превосходные критерии для выбора мужа, о, madonna mia [Моя госпожа (ит.)]. Но где найти такого в нашем падшем мире?

— Неужели их совсем нет?

— На страницах произведений Боярдо и прочих поэтов, которыми вы зачитываетесь, мадонна, они все еще встречаются .

— В вас сейчас говорит цинизм, — упрекнула она меня. — Пусть я витаю в облаках, но могу ли я с высоты своих идеалов пасть до уровня синьора Джованни, бесхребетного труса, позволившего Борджа по своему усмотрению помыкать им, жестокого и несправедливого тирана, кем он проявил себя по отношению к вам, слабохарактерного, невежественного, сладострастного дурака, начисто лишенного остроумия и честолюбия. Вот за кого мне предложено выйти замуж. Не пытайтесь убедить меня, Ладдзаро, что невозможно найти человека получше.

— И не собираюсь, мадонна. Мое дело — шутить, но никто не заставит меня лгать. Мне кажется, мадонна, что вы нарисовали верный и точный портрет синьора Джованни Сфорца, заслуживающий того, чтобы оставить его в назидание потомкам.