ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША - Sabatini Rafael - Страница 24

— Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, и его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвёл их на свет. А сочетаются они случайно.

Барон выпил вино, поставил бокал на стол и вытер губы носовым платком.

— Это метафизика, а я человек практики. Условия равенства можно постулировать. Они и были постулированы апостолами другой любопытной химеры — свободы. Идея равенства — это побочный продукт чувства зависти. А поскольку никому не по силам поднять низшие слои до высших, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести вышестоящих до своего уровня. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого её класса. Вот это в границах осуществимого. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у обладателей, бросить в общий котёл и поделить на всех, словно похлёбку. Единственное, чего можно лишить людей, — материальных благ. Ваши революционеры — бесчестные мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет власти на Земле, которая смогла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный достижимый способ уравнять всех заключается в том, чтобы отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто там обитал и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто обманывает ложными идеями, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель — стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами.

— Неужели сегодня во Франции такое возможно? Неужели революционеры действительно извлекают из всего этого выгоду?

— Что вас удивляет? Разве Национальное собрание набиралось не из представителей низов, не из полуголодных неудачников-адвокатов вроде Демулена и Дантона, не из нищих журналистов вроде Марата и Эбера, не из монахов-расстриг вроде Шабо? Зачем этим людям, будучи на коне, подавлять вдохновившую их зависть или сдерживать алчность, идущую рука об руку с завистью? Все они бесчестны и продажны, а раз это относится к главарям, то что говорить об их подручных? — Гасконец усмехнулся. — Сомневаюсь, что в Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить.

Андре-Луи глубоко задумался.

— Вы открываете мне глаза. Подобные мысли как-то не приходили мне в голову, — признался он. — Когда борьба за конституцию только начиналась, когда я сам в ней участвовал, она была борьбой идеалистов против злоупотреблений, борьбой за равенство возможностей и равенство перед законом.

— Почти всех ваших идеалистов смёл поток со дна, когда они открыли шлюзы. Осталась жалкая горстка жирондистов. Адвокаты не без способностей, они единственные представители Конвента, которые вправе хвастать своими республиканскими добродетелями. Но и они запятнали себя бесчестьем, проголосовав за убийство короля и пойдя против своих же принципов. Только так они могли остаться у власти. О, поверьте, я не совершил никакого чуда, выбравшись из Парижа невредимым. И не понадобится никакого чуда, чтобы снова благополучно вернуться туда.

— Вы возвращаетесь?

— Разумеется. Неужто я стану ржаветь в изгнании, когда на родине столько дел? Пускай мне не посчастливилось спасти короля. Д'Антраг по своей глупой ревности задержал меня в Кобленце, когда мне надлежало мчаться в Париж. Но с королевой, я надеюсь, мне повезёт больше.

— То есть вы попытаетесь её спасти?

— Не думаю, что эта задача настолько трудна, что с ней не справятся золото и сталь. — И де Бац беззаботно улыбнулся.

Вино кончилось. Андре-Луи встал. Его тёмные глаза задумчиво смотрели на решительное лицо барона.

— Господин де Бац, если вам угодно, можете преуменьшать свои заслуги, но, кажется, вы самый храбрый из людей, которых я знаю.

— Вы мне льстите, господин Моро. Лучше скажите, имеете ли вы влияние на регента?

— Я?! Конечно же нет.

— Жаль. Вы могли бы убедить его в существовании добродетели, которую во мне усмотрели. Он-то не слишком высокого мнения о моей персоне. Впрочем, я надеюсь поправить дело.

В тот день они больше не говорили, но на следующий встретились снова. Их словно тянуло друг к другу. На этот раз больше говорил Андре-Луи, а барон слушал.

— Господин де Бац, я долго размышлял над тем, о чём вы меня вчера просветили. Если вы точно описали положение, то революционная твердыня, по-моему, имеет несколько уязвимых мест. Признаюсь, мой интерес к данному вопросу коренится в личных делах. Обычно так и бывает, только люди редко в этом признаются. Я искренен с вами, господин барон. Все мои надежды в жизни связаны с восстановлением монархии, а оснований верить, что возвращение власти Бурбонам произойдёт в результате европейского вмешательства, я не вижу. Если монархия во Франции и будет восстановлена, то только в результате внутреннего переворота. А благодаря вашему вчерашнему рассказу я, кажется, понял, как придать ему необходимый импульс.

— О! И как же? — встрепенулся барон.

Андре-Луи ответил не сразу. Он сидел в задумчивом молчании, словно хотел ещё раз мысленно убедиться в логичности своих выводов, прежде чем высказать их вслух. Наконец он очнулся, огляделся и поднял глаза к галерее над гостиной. Собеседники были совершенно одни. Обитатели Гамма в этот час занимались своими делами и лишь под вечер приходили выпить пива и сыграть в карты, в кости или в трик-трак.

Андре-Луи подался вперёд, приблизившись к барону через разделявший их стол. Его тёмные глаза блестели, на скулах проступил румянец.

— Вы назовёте мою идею безумной.

— У меня у самого таких полным-полно. Смелее.

— На эту мысль меня натолкнули два ваших вчерашних утверждения. Во-первых, о корыстолюбии и продажности облечённых властью и, во-вторых, о том, что, если бы во Франции царил такой хаос, как думают за границей, то огонь революции пожрал бы её самое за несколько дней.

— Вы сомневаетесь в моих утверждениях?

— Нет, господин барон. Я понимаю, что власть в стране перебрасывали, словно мяч, из рук в руки, пока она не оказалась в руках последних ничтожеств. Дальше, ниже перебрасывать некому.

— Вы забыли, что отчасти ещё сохранили власть жирондисты, — медленно произнёс де Бац. — Едва ли они соответствуют вашему отзыву.

— Согласно вашим же словам, они будут сметены естественным ходом революции.

— Да. Мне это представляется неизбежным.

— Национальный конвент держится у власти благодаря доверию населения. Население доверяет им безоговорочно, оно свято уверено в абсолютной честности депутатов. Прежние правительства пали, когда открылось истинное лицо входивших в них продажных карьеристов и грабителей нации. Народ верил, что его собственное нищенское существование вызвано исключительно этой продажностью и грабительской политикой. Но вот всё изменилось. Люди верят, что всех мошенников разоблачили, изгнали, гильотинировали, уничтожили; они верят, что вместо негодяев пришли, неподкупные борцы за справедливость, которые скорее вскроют себе вены, чтобы напоить страждущих, чем незаконно присвоят хоть лиард из национальной казны.

— Прекрасно сказано и свидетельствует о правильном понимании толпы.

Андре-Луи пропустил замечание барона мимо ушей.

— Если бы народу открылось, что те, кто составляет их последнюю надежду, ещё более продажны, чем предшественники, если бы народ убедился, что эти революционеры навязали ему себя хитростью, лицемерием и ложью только для того, чтобы жиреть на развалинах нации, — что бы тогда случилось?

— Если бы это удалось доказать, произошёл бы взрыв. Но как доказать?

— Правда всегда легко доказуема.