Избранное - Фраерман Рувим Исаевич - Страница 33

— Зачем торгуй? — спрашивал он наивно. — Я в Чифу у хозяина чай смотрел, рис садил. В Харбине бойко служил. У Кузина на рыбалке рыбу чистил. Много работал, грабил нету, торгуй нету. Моя хочу купеза воюй, япенка воюй мало-мало.

— Э-э, «воюй»! — дразнил его Боженков. — Сидел бы лучше в Чифу, дома с мамкой. А то понаехало тут вас. Может, еще мне за тебя белые голову оторвут.

Лутуза смотрел на него, не зная, что сказать.

— Твоя Боженька, моя Лутуза, его Васька — одна человека есть.

— Одна, да не одна. Ты вон какой голый, а у меня борода есть! — Боженков с торжеством соскабливал сосульки с бороды. — И опять же: работнички вы, по правде сказать, — дрянь против нас, амурских.

Но вдруг, заметив, что Лутуза, не остывший еще от ходьбы, распахнул тулупчик, чтобы освежиться, Боженков начинал кричать:

— Запахнись. Ишь, выдумал на ветру стыть! Помрешь, кто за тебя отвечать будет? Я!

Лутуза покорно запахивал тулуп.

Ни перед кем Боженков за Лутузу и Ваську не отвечал, но он был болтлив, как таежник, для которого поговорить столь же приятно, как выпить, и, сам того не зная, любил этих людей, как может любить их только человек, проведший с ними полжизни на рыбалках, в приисковых бараках, в фанзах и у костров.

Потом шли дальше рядом. Гольд Ходзен мелькал впереди среди деревьев, стремительно исчезал под горой и скова появлялся на чистом месте, бог знает как избегнув того, чтобы не разбиться об ели.

— Чисто стриж летает, — говорил Боженков, с восхищением показывая на него. — Вот так охотник! Тунгусу не уступит.

В душе Васька завидовал ловкости Ходзена, и, будь это на празднике, он пожалуй, попробовал бы состязаться. Но случай в тайге был еще свеж в памяти, и Васька берег силы, ноги и лыжи, как хороший хозяин бережет в дороге собак, ибо труден путь Васьки-гиляка, а зверя еще не видно.

Позади, километра за два, по следам разведки не спеша двигался Кумалда с отрядом лыжников, одетых, как Васька и Боженков, в белые с капюшонами балахоны, сшитые из бабьих рубах. Даже вблизи днем лыжников трудно было отличить от снега.

Отряд заходил в тыл японцам.

Ночью разведка вышла на Амур.

7

На реке было беззвездно, не холодно и как-то особенно глухо. С пролива дул некрепкий ветер, наметавший на дорогу сугробы, и было непонятно, идет снег или нет.

Васька знал, что в такие ночи, как в пургу, легко сбиться, завязнуть, проплутать до утра вокруг собственного следа. Но места эти были ему хорошо известны. Он шел уверенно, нащупывая лыжей сугробы и осторожно обходя их.

Он был один. Боженков, Ходзен и Лутуза остались на берегу, в тайге за мыском.

Дорога шла то под скалами у самого берега, то поворачивала дальше на середину, к фарватеру. Тогда становилась видна на горизонте полоска, светлая, как перья зари. Там лежал город. Немного правей возникали и исчезали тонкие огни. Это из крепости подавали в город сигналы. Но тут, на реке, под скалами, было темно, пустынно, страшно. Когда ветер спадал, становилось так тихо, что Васька слышал, как сползает по камням сухой снег. В одну такую минуту ему почудился скрип. Васька поднял голову и снял шапку, закрывавшую уши: не скрипит ли наверху тайга? Но звук шел снизу, с реки.

Васька зашел за скалы, где камни умножали каждый шорох. Так скрипеть мог только снег под полозьями. И вдруг Васька услышал далекое повизгивание, урчание, татаканье каюра — все те знакомые звуки, которые сопровождают езду на собаках. Васька схватился за винчестер и от страха лязгнул зубами. Он испугался не того, что на нарте были люди. От них легко уйти. Но он знал, как опасно стоять на дороге мчащейся нарты. Собаки разрывают в клочья все живое, что встречается им на пути. Тяжелые обозы сворачивают с тракта, лошади дрожат в оглоблях, когда мимо бегут собаки.

Васька бросился по дороге назад. У него была одна цель — свернуть на целину и уйти от собак. Но лишь только он сворачивал, лыжи врезались в сугробы, наскакивали на торосы, и он сползал на дорогу и снова бежал в темноту, навстречу колючему снегу. А без лыж было бы еще хуже. Он не сделал бы и десяти шагов по этим сыпучим сугробам.

Сзади слышались громкие окрики каюра. По голосу его Васька понял, что собаки перестали слушаться.

О, он хорошо знал проклятую душу гиляцкой лайки! Она даст себя убить, загрызет собственного щенка, но не остановится, когда впереди стаи бежит человек.

Пот стекал по щекам Васьки. В ушах звенели кровь и ветер. Зрение напряглось. Глаза стали видеть выбоины и сугробы — лыжи будто сами обходили их. Но было уж некогда обернуться и выстрелить. Это бы и не помогло. Собаки настигали.

Тогда Васька взял винчестер за дуло, чтобы действовать им, как дубинкой, и крикнул по-гиляцки:

— Гой, гой, каюр! Человек на дороге!

В ответ раздался визг, не похожий на собачий. Потом лишь послышались вой, рычанье, костяной щелк, скрип опрокинутой нарты и голос каюра, показавшийся Ваське знакомым:

— Пор, Орон, пор, бешеный!

Васька все еще стоял, размахивая винчестером. Потом он усмехнулся, опустил ружье, сел на дорогу и тихо позвал:

— Пор, Орон, пор, друга!

Торопясь и обрывая завязки, он в темноте сдернул с себя белый балахон. Шагах в десяти с визгом катались и рвали друг друга собаки. Васька не различал среди них Орона, но узнавал его голос, строгий, властный, успокаивающий, — голос вожака. Там, где он раздавался, стихали другие, и слышался лишь лязг зубов.

Ни одна собака не смела тронуться с места. От злости они гадили и скулили. В воздухе стояла острая вонь и запах потной шерсти.

Собаки понемногу успокоились. У опрокинутой нарты возились люди. Когда ее подняли, Орон, несмотря на окрики каюра, подвел собак к Ваське. Они легли и начали грызть снег, дымившийся от ветра.

Орон положил голову на Васькины лыжи и лизнул торбаса, так знакомо пахнувшие ворванью. Васька увидел родной желтый блеск его глаз и засмеялся:

«Не за этим ли я шел в партизаны?»

— Здорово, Семка! — Васька спрятал винчестер за спину.

— Кто это?

Семка, подняв винтовку, стоял, вглядываясь в смутную фигуру на снегу, окруженную собаками.

С другой стороны к Ваське подходил тучный, высокий человек в длинной дохе. Судя по вытянутой руке, можно было догадаться, что он держал перед собой револьвер, которого Васька почему-то боялся больше, чем снарядов и самодельных партизанских бомб.

— Что случилось? Кто тут сидит?

Васька поднялся. Орон с урчаньем вскочил, оглядываясь на подошедшего. Собаки готовы были кинуться за Ороном.

— Стой, не шевелись! — крикнул высокий. — Кто такой? Застрелю сейчас!

Васька снова присел, и собаки легли.

— Ай, Семка, не узнаешь Ваську-гиляка? Вместе самшин пили.

— Какой Васька? Каждую собаку тут Васькой зовут!

— Из Чоми.

— О-о-о! — облегченно вздохнул Семка. — Это я у тебя Орона купил?

— Мой Орон.

— То-то смотрю, будто собаки впереди чуют человека, но вожак ходу не дает. Твоя лафа, а то разорвали бы.

Васька засмеялся скупым смехом, каким в счастливую минуту смеются невеселые люди.

Высокий опустил руки.

— Тьфу, прости господи! Я думал, уж не на красных ли наткнулись!

Но все же, кряхтя от тяжести своих одежд, он достал из кармана спички. Зажечь их на ветру было так же трудно, как вызвать у гиляка слезы.

Тогда Семка сказал:

— Оставьте, Осип Дмитриевич. — И обратился к Ваське: — Ты куда идешь и почему ночью без собак?

— В Пронги ходил, гулял мало-мало. Водку пил…

— Ах вы, лодыри, сучье племя! — вздохнул успокоенный Семка и начал распутывать постромки сбившихся в кучу собак. — Такой народ, пьяница и бездельник, хуже каторжного! Все добро пропивает. Уж поверьте мне, я среди них лет двадцать торгую. Одна морока с ними.

Осип Дмитриевич его не слушал. Он был не трус. Но жуткой казалась эта ночь, без звезд, с гудящим ветром, с какими-то гиляками, с собаками и черной тайгой.

На самом задке нарты Васька смутно видел еще третью фигуру, всю закутанную в дохи и шубы. Она не шевелилась и молчала.