Избранное - Фраерман Рувим Исаевич - Страница 14

У него были седые волосы на затылке, хотя он еще не был стар, и тонкий голос, который поразил ее.

Она только боялась, как бы он не спросил ее вдруг, любит ли она Пушкина и нравятся ли ей его собственные книги.

Но он ни о чем не спросил. Он только сказал:

— Спасибо тебе, девочка. Что же ты сделаешь с мышонком.

И хотя, как многие слышали, он ничего особенного не сказал, а все же доставил им немало хлопот.

Как хорошо было раньше, когда раз в десять дней Александра Ивановна по вечерам, после уроков, занималась с детьми в литературном кружке!

Они усаживались все за длинный стол в пионерской комнате, а Александра Ивановна садилась в кресло. Она становилась как будто немного другой, чем в классе, словно приплывала к ним из дальних странствий на невидимом корабле. Она клала подбородок на свои сплетенные пальцы и вдруг начинала читать:

Затем подумает немного и скажет:

— Нет, не то я хотела вам сегодня прочесть. Лучше послушайте вот что:

— Ах, дети, я так хочу, чтобы вы поняли, каким чудесным бывает слово у поэта, каким дивным смыслом наполнено оно!

Филька же ничего не понимал и готов был без сожаления вырвать свой язык, который только и делал, что колотился бестолку об его зубы, помогая им жевать все, что попадало в рот, а ни одного такого стиха сочинить не мог. Но зато он отлично говорил, как китаец, стоявший на углу с липучками, «И мало, мало есть, — говорил он, — и худо есть, и шибко хорошо». И все над ним смеялись.

Потом Женя читала стихи о пограничниках, а Таня — рассказы. Коля же всегда критиковал — бесстрастно, жестоко — и сам ничего не писал: он боялся написать плохо.

Но совсем недавно, несколько дней назад, Таня принесла им свой рассказ о маленьком мышонке, который поселился в рукаве старой шубы. Он жил там долго. Но однажды шубу вынесли из кладовой на мороз, и в первый раз мышонок увидел снег. «И как только людям не стыдно его топтать, ведь это же сахар», — подумал мышонок и выпрыгнул из рукава. Бедный мышонок! Как он теперь будет жить?

На этот раз Коля ничего не сказал дурного. Его молчание Таня сочла за похвалу и целый день и всю ночь, даже во сне, ощущала счастье. А утром разорвала рассказ и выбросила вон.

«Неужели, — думала она, — даже не похвала, а только молчание этого дерзкого мальчика может сделать меня счастливой!»

Но сегодня на занятиях было совсем иначе.

Странные заботы посетили их. Где достать цветы, чтобы поднести их вечером писателю? Где их взять зимой, под снегом, когда даже простые хвощи на болоте, когда даже последняя травка в лесу не остались живыми?

Все думали об этом. И Таня думала, но ничего не могла придумать — у нее не было больше цветов.

Тогда толстощекая Женя сказала — она всегда говорила полезные вещи:

— У нас дома, в горшках, распустились царские кудри.

— И у нас, — разом заговорили дети. — У нас зацвели на окнах китайские розы и фуксии.

— У нас тоже… — сказал Филька и в то же мгновение умолк, потому что его хозяйка не держала цветов в своем доме. Она держала свинью, которую его собаки во что бы то ни стало хотели разорвать на части.

Таким образом собрали много цветов. Но кто же отдаст их писателю? Кто при всех, в большом школьном зале, где ярко будут гореть сорок ламп, поднимется на дощатую сцену и пожмет писателю руку и скажет: «От имени всех пионеров…»

— Пусть это сделает Таня! — крикнул Филька громче всех.

— Пусть это сделает Женя, — сказали девочки, — ведь она придумала, каким образом собрать цветы.

И хотя они были правы, но все же мальчики спорили с ними. Только Коля молчал. И когда все-таки выбрали Таню, а не Женю, он прикрыл глаза рукой. И никто не понял, чего же он хотел.

— Итак, — сказала Александра Ивановна, — ты взойдешь на трибуну, Таня, подойдешь к гостю, пожмешь ему руку и потом отдашь цветы. Ты скажешь ему то, что мы тут решили. Память у тебя хорошая, больше я тебя учить не буду. До начала осталось немного. Возьми цветы.

И Таня вышла, держа цветы в руках.

«Так вот она, справедливость! Вот настоящая награда за все мои обиды! — подумала Таня, прижимая к себе цветы. — Не кто другой как я пожму знаменитому писателю руку и отдам цветы и буду смотреть на него, сколько мне захочется. И когда-нибудь потом, много-много времени спустя, лет так через пять, и я смогу сказать друзьям, что видела кое-что на свете».

Она улыбалась всем, кто подходил к ней близко. Она улыбалась и Жене, не замечая ее злобных взглядов.

— Это удивительно, почему все же выбрали Таню Сабанееву, — сказала Женя друзьям. — Я не говорю о себе — я не тщеславна, и мне этого вовсе не нужно. Но лучше было бы выбрать Колю. Он куда умней ее. Впрочем, этих мальчишек очень легко понять. Они выбрали ее потому, что у нее красивые глаза. Даже писатель что-то сказал о них.

— Он назвал их только серыми, — сказал Коля, смеясь. — Но ты, Женя, всегда права. Они красивые. И ты бы, наверное, хотела, чтоб у тебя были такие глаза?

— Вот уж чего не хотела бы, право, — сказала Женя.

Таня не слушала больше. И цветы, которые она держала в руках, показались ей тяжелыми, будто сделаны были из камня. Она бросилась бежать мимо классов, мимо большого зала, где, усаживаясь, уже гремели стульями дети.

Она сбежала по лестнице и в пустой сумрачной раздевалке остановилась, задыхаясь. Она еще не знала всей силы зависти, она еще была неопытна.

«Возможно ли то, что она говорит обо мне? Ведь это было бы недостойно меня, пионерки. Пусть счастье не улыбается мне. Не следует ли лучше отказаться, чем слушать подобные слова?»

Ноги не держали ее.

«Нет, это все неправда, — сказала она себе. — Все это вздор!»

А все же ей захотелось увидеть свои глаза.

В раздевалке, где, точно на лесной поляне, постоянно царил сумрачный свет, было тихо в этот час. Большое старое зеркало, чуть наклоненное вперед, стояло у белой стены. Его черная лакированная подставка всегда вздрагивала от шагов пробегавших мимо школьников. И тогда зеркало тоже двигалось. Точно светлое облако проплывало оно немного вперед, отражая множество детских лиц.

Но сейчас оно стояло неподвижно. Вся подставка была уставлена чернильницами, только что вымытыми сторожем. И чернила стояли тут же, на подставке, в простой бутылке, и в высокой четверти с этикеткой, и еще в одной огромной стеклянной посуде. Как много чернил! Неужели их нужно так много, чтобы ей, Тане, зачерпнуть каплю на кончик своего пера?

Осторожно обойдя бутыль, стоявшую на полу, Таня подошла к зеркалу. Она оглянулась — сторожа не было видно — и, положив на подзеркальник локти, приблизила свое лицо к стеклу. Из глубины его, более светлой, чем окружающий сумрак, глядели на Таню ее серые, как у матери, глаза. Они были широко раскрыты, постоянный блеск покрывал их поверхность, а в глубине ходили легкие тени, и, казалось, в них не было никакого дна.

Так стояла она несколько секунд, изумленная, точно лесной зверек, впервые увидевший в воде свое отражение. Потом тяжело вздохнула:

«Нет, какие уж это глаза!»

И с чувством сожаления Таня отодвинулась назад, выпрямилась.

И тотчас же, словно повторяя ее движение, качнулось на подставке зеркало, вновь возвратило Тане ее глаза. А бутылка с чернилами вдруг наклонилась вперед и покатилась, звеня о пустые чернильницы. Таня быстро протянула руку. Но, точно живое существо, бутылка увернулась, продолжая свой путь. Таня хотела поймать ее на лету, даже прикоснулась к ней пальцами. Но бутылка скользила, извергая черную жидкость. Она упала на пол, даже не очень звонко, скорее со звуком глины, оборвавшейся с берега в воду.