Рассуждения - Аретино Пьетро - Страница 24

Антония: А почему в таком случае эти мошенники не уходили от своего хозяина?

Нанна: Да потому что у него они ничего не делали. Так вот, дорогая Антония, наша дама давно уже заприметила всю эту компанию, а когда муж слег в постель с ногой, зажатой между двумя шинами, однажды ночью поднялась, как всегда, будто бы во сне, и, хотя старик кричал «Эй! Эй!», протягивая к ней руки, предоставила ему кричать до посинения, а сама направилась прямиком к слугам, которые, сидя вокруг тлеющего огарка, играли в карты на деньги, что они украли у своего господина, когда делали для него покупки. Промолвив «Спокойной ночи», она задула свечку и, притянув к себе первого попавшегося, начала с ним забавляться; она провела за этим занятием три часа, перепробовав всех десятерых, каждого по два раза. Сбросив дурную кровь, которая столько времени туманила ей разум, она вернулась наверх и сказала: «Дорогой муженек, не надо сердиться. Видно, так уж устроено мое естество, что меня подымает среди ночи и, словно ведьму, водит по всему дому».

Антония: А откуда ты знаешь все эти подробности?

Нанна: Да от нее самой. Когда она совсем махнула на себя рукой и стала гулящей, она всем, даже тем, кто не желал слушать, рассказывала о своих похождениях. К тому же один из десятерых молодцов, раздосадованный тем, что она предпочла ему другого, более крепкого, назло ей разнес историю по всему городу, по тавернам и площадям, цирюльням и лавкам.

Антония: Она поступила совершенно правильно. Поделом старому безумцу, которому следовало взять в жены свою ровесницу, а не девушку, которая сто раз годилась ему в дочери.

Нанна: Ты права, так ему и надо. Но она не успокоилась, наставив ему столько рогов, что их хватило бы на тысячу оленей. Влюбившись в продавца календарей, она избавилась от мужа, подсыпав ему в суп из пакетика с перцем какого-то порошка. И покуда он умирал, спозналась с этим мошенником, который прямо на глазах у мужа нанизал ее на свой вертел. Так говорят, но я, конечно, не поручусь, я над ними со свечой не стояла.

Антония: Боюсь, что, к сожалению, так оно, наверное, и было.

Нанна: А теперь послушай другую историю. Жила в нашем городе одна дама, муж которой был большой охотник до карт, особенно до примьеры{83}, — ну прямо как обезьяна до вишен. Игроки частенько собирались в его доме большой компанией. А так как неподалеку от города у них было имение, каждые две недели оттуда являлась крестьянка (она недавно овдовела) с какими-нибудь приношениями для хозяйки дома: сушеными вишнями, орехами, оливками, печеным виноградом, первыми фруктами и первыми овощами. Немного посидев, она пускалась в обратный путь. Как-то накануне праздника она явилась к хозяйке с большою вязкой улиток и корзинкой, где на подстилке из мяты были уложены двадцать пять груш. Но покуда она у нее сидела, погода переменилась, задул ветер и полил такой дождь, что она решила остаться на ночь. Этим решил воспользоваться муж, бездельник и пьяница, наглец и болтун, который, не стесняясь присутствия жены, говорил все, что ему взбредет в голову. Он не только облюбовал крестьяночку для себя, но решил, что заслужит славу доброго товарища, если устроит игру в «тридцать один» для всей своей карточной компании, которая в тот момент сидела у него. Картежники, смеясь, выслушали его предложение и договорились вернуться в его дом после ужина. «Работнице постели в амбаре», — сказал хозяин жене; та ответила, что так и сделает, и села с ним ужинать, посадив в конце стола румяную как яблочко крестьянку. Вскоре после ужина явилась вся честная компания, и хозяин, отозвав жену в сторону, приказал ей идти спать и отослать спать и работницу. Однако жена, которая знала о слабости своего мужа, большого бабника, сказала себе: «Говорят, что стоит один раз всласть натешиться — и больше не потянет. Ясно, что муженек мой, которому плевать на все приличия, решил пошарить в мошне и кошельке у нашей работницы, а это значит, что я могла бы попытаться узнать наконец, что это за блюдо такое «тридцать один», о котором я столько слышала и которое приготовил для крестьянки мой мошенник со своими дружками». Рассудив таким образом, она уложила работницу в свою постель, а сама легла там, где для той был приготовлен ночлег. И вот слышит она, как муж торопливо приближается к ее кровати и при этом так странно сопит, что его друзья, которые должны быль приступить к трапезе после него, не могут удержаться от смеха; со всех сторон доносятся сдавленные смешки, потому что все зажимают себе рот ладонью (подробности рассказал мне один из этой компании, с которым я потом иногда спала). Наконец главный участник турнира добрался до той, что Никогда-Ах-Никогда-Не-Ждала-С-Таким-Нетерпением, и, пристроившись рядом, обхватил ее с такой силой, словно хотел сказать: «Врешь, не уйдешь». Она сделала вид, будто только что проснулась и хочет встать, но он крепко прижал ее к себе и, раздвинув коленом ноги, запечатал ее письмо своею печатью, даже не заметив, что это его жена; вот так же мы с тобой не замечаем, как растут листья на фиговом дереве, укрывающем нас своею тенью. Жена, почувствовав, что он трясет сливу не как муж, а как любовник, подумала: «Надо же, с каким аппетитом бездельник жует чужой ломоть, а ведь свой едва надкусывает». Короче говоря, он запечатал ей письмо два раза, а потом вернулся к товарищам и с громким смехом заметил: «Лакомый кусочек! Стоило постараться! Тело у нее крепкое и нежное, как у благородной дамы». Видимо, он думал, что зад у крестьянки должен быть из мяты и черноголовника. Сказав это, он сделал знак следующему, который набросился на парную говядину (как сказали бы в Романье) с такою же жадностью, с какой голодный монах набрасывается на суп. Потом настал черед третьего, который устремился к лакомому кусочку, как устремляется рыба к червяку, и было очень смешно, когда, загоняя щуку в садок, он произвел три громовых выстрела, не сопровождаемых вспышками молнии. На висках у дамы выступил пот, и она подумала: «Да, эти не церемонятся, вот что значит „тридцать один“». Я не хочу задерживать тебя описанием того, что они с ней проделывали — всеми способами, всеми средствами, всеми путями, во все места (как говаривала поклонница Петрарки, известная под именем Мне-Мама-Не-Велит{84}). Скажу только, что, приняв двадцатого, она кончила и замяукала, словно кошка. И когда очередной претендент дотронулся до ее гудка, а потом щелки, ему показалось, будто он вляпался в какое-то месиво из слизняков. Он растерянно отпрянул и, стараясь до нее не дотрагиваться, сказал: «Утрите-ка сопли, госпожа, если хотите, чтобы я дал вам понюхать свой каперс». Покуда он все это произносил, вся банда слушала его наставления с пиками наперевес. Каждый был готов сразу после него ринуться в атаку, и, в общем, все это было немного похоже на то, как в четверг, пятницу и субботу Страстной Недели ремесленники и крестьяне стоят в очереди в исповедальню, дожидаясь, когда из нее выйдет с отпущением грехов очередной кающийся. Кое-кто из ожидавших вытащил из штанов своего зверька и тер его, покуда тот не испускал дух. Наконец настала очередь последних четверых, которые, видно, совсем уже спятив, решили, что будет неблагоразумно пускаться в плаванье по этому кисельному морю без спасательного поплавка. Они зажгли факел, с которым, ругаясь, обычно уходили домой проигравшиеся игроки. Войдя с ним в комнату, они, к великому огорчению устроителя игры, обнаружили там его жену, буквально плававшую в блаженстве. Она поняла, что ее узнали, и сказала, напустив на себя вид гулящей девки с Понте Систо: «А что такого? Вот пришла мне в голову такая фантазия — и все. Кто только не рассказывал мне про „тридцать один“, и мне тоже захотелось попробовать, а там будь что будет». Муж, старавшийся сделать хорошую мину при плохой игре, сказал: «Ах так, дорогая женушка? Ну и что? Как тебе показалось?» — «В общем, мне понравилось», — ответила жена и, не в силах больше удерживать в себе начинку, бросилась в отхожее место. Там она распустила пояс, поднатужилась, как тужится, освобождая желудок, обжора монах, и отправила в первый круг ада двадцать семь нерожденных душ. Когда крестьянка узнала, что приготовленный для нее овес достался другой, она поняла, как жестоко ее обманули, и, вернувшись домой, целый год дулась на хозяйку.