Фаворит короля - Sabatini Rafael - Страница 40

– Разве что-либо из прошлых наших разговоров могло заставить вас ожидать иного?

Саффолк разразился проклятиями. Нортгемптон хихикнул: старый греховодник испытывал к Фрэнсис самые большие симпатии, если он вообще был способен на подобные чувства, и потому счел ответ вполне достойным вопроса. К тому же он уже давно подумывал о том, какую пользу мог бы принести семье и в особенности ему самому Рочестер. Лорда Эссекса же он находил совершенно отвратительным.

– Вы откровенны, мадам, – с горечью произнес молодой граф.

– И считаю это своим достоинством.

Горечь в голосе лорда Эссекса сменилась иронией:

– Мне следует поучиться, чтобы не отстать от вас. Начнем урок сразу же. Откровенность за откровенность, хватит тянуть время. Завтра я отправляюсь в Чартли и прошу вас следовать со мной.

– Вы просите? – мягко осведомилась она. Он возвысил голос:

– Приказываю, раз вам так больше нравится. Или, если быть более точным, просто объявляю свою волю.

– Вы хотите сказать, что и не собираетесь узнать мое желание?

– Я уже достаточно долго изучал ваши желания! Слишком долго. Должен сообщить вам, мадам, что жена не может иметь желаний, отличных от желаний мужа.

– Я рада, сэр, что присутствующие здесь мои родители могут оценить ваши взгляды. Тут в разговор вмешался Саффолк:

– Хватит препирательств, милая леди! Ваши родители не только знакомы со взглядами вашего мужа, но и разделяют их. Завтра же вы вместе со своим господином уедете в Чартли.

Молодая графиня разглядывала свои сложенные на коленях руки, чтобы родители и муж не могли понять выражения ее глаз.

– Я отправляюсь туда как узница и протестую против такого… варварства. Советую вам запомнить это.

– Называйте себя как угодно. Но вы поедете, – сурово заверил ее Саффолк.

Лорд Эссекс поклонился тестю, а Нортгемптон издал какой-то кашляющий звук. Молодая женщина уловила в нем нотку сочувствия и повернулась к дяде.

– Вы все слышали, милорд! – воскликнула она. Он отвернулся от огня, сложил руки за спиной и склонил вперед свою старую костлявую голову с хищным носом-клювом.

– Слышал, – ответил он. – Закон повелевает вам повиноваться супругу и вашему отцу. Теперь, Фрэнсис, вы начинаете понимать, что женщина – это не независимое существо, но рабыня мужа, отца или какого-либо иного мужчины. Я воссылаю хвалы Господу за то, что он не сотворил меня женщиной. Это было бы настоящее несчастье. Быть женщиной – недостойно.

– Что, к дьяволу, вы имеете в виду? – прорычал Саффолк.

– Дьявол-то знает. – Нортгемптон вновь отвернулся к огню.

Леди Саффолк попыталась успокоить разбушевавшихся родственников.

– Милорд, мы должны держаться вместе, зачем вы так? В конце концов, лорд Эссекс защищает свои права.

– А кто спорит? – резко произнес Нортгемптон.

– Я, – сказала Фрэнсис. – Я не только оспариваю это право. Я отрицаю его.

– Отрицай, и черт с тобой! – оборвал ее отец, – И давайте покончим с этим. Ты едешь – и все.

– Конечно. Но, милорд, мой супруг должен спросить себя: в его ли это интересах? Я понимаю, что его совершенно не волнует мое счастье. Но, возможно, волнует свое и свой собственный покой. И я бы хотела спросить его: а добьется ли он счастья, если я с ним поеду?

– Он будет счастлив уже тем, что ему удастся укротить вас, – ответил за зятя ее отец, а тот с благодарностью ему улыбнулся. После чего лорд Эссекс удалился – он не видел ни смысла, ни радости оставаться дольше и лишь заявил, что утром явится за женой, чтобы увезти ее в Стаффордшир. Лорд Саффолк заверил, что молодая супруга будет готова к путешествию.

Утром она действительно была готова. Во дворе дома на Стрэнде выстроились в ряд три больших кареты и полдюжины верховых грумов: лорд Эссекс путешествовал, как и положено знатному вельможе, с секретарем, камердинером, лакеем, дворецким и поваром. Он предполагал преодолеть расстояние частично в карете, частично – верхом, он даже тешил себя мыслью, что в интимной обстановке экипажа ему удастся достигнуть некоторого успеха в отношениях с женой. Однако его с самого начала постигло разочарование: ее светлость появилась в сопровождении двух камеристок.

Он вынужден был признать, что такое сопровождение даже недостаточно для дамы ее статуса, и как бы ни злился, противиться не мог. Правда, он было предложил женщинам ехать вместе с дворецким и поваром, но таким предложением была шокирована даже леди Саффолк. Так что он проглотил возражения, взобрался в седло и потрусил рядом с каретой, в которой ехали миледи и ее девушки.

Камердинер графа, поняв, что путешествие с дамами грозит затянуться и к вечеру они вряд ли выберутся за Уотфорд, выслал вперед курьера подготовить ночлег. Так что когда наступили ранние зимние сумерки, к услугам путешественников была предоставлена лучшая в округе гостиница.

Продрогший в седле, его светлость обрадовался, увидев, что огонь уже разожжен и стол накрыт к ужину. Более того, для подкрепления его сил был готов поссет[45]. Граф протянул к огню иззябшие ноги, а ее светлость, повернувшись к мужу спиной, собственноручно разлила поссет и поднесла ему чашу.

Он был поражен ее заботливостью – ведь до сих пор она старалась вести себя так, будто его вообще не существовало. Граф принял эту заботу как первый признак того, что сердце ее смягчается, и благодарно улыбнулся. И если он поблагодарил ее в чрезмерно выспренных выражениях и поклонился слишком подчеркнуто, то только потому, что, будучи человеком недалеким, не мог не продемонстрировать иронического своего отношения к данному акту, – был бы он поумнее, он бы понимал, что такое поведение отнюдь его не красит.

– Вы, наверное, продрогли, милорд, – спокойно заметила она, как бы поясняя свой поступок.

– Черт побери! Конечно! Но ваша забота согревает меня куда лучше, чем посеет.

Она сняла плащ и, не отвечая на его любезности, уселась к огню. Однако за столом, где им прислуживали лакей и дворецкий (личный повар предварительно попробовал и приправил все кушанья по вкусу господина), его светлость тщетно пытался втянуть ее светлость в беседу – на все она отвечала односложно. Да он и сам был не силен в светских беседах, а поскольку сказать ему особенно было нечего, разговор затих окончательно, и его светлость предался трапезе – он любил поесть.

Ночью его светлость мучился от переедания, и пришлось прибегнуть к помощи личного врача.

Ее светлость провела ночь, запершись в своей комнате, – в ногах у нее, на походной койке, спала камеристка Катерина и понятия не имела о беспокойствах, постигших его светлость.

Наутро его светлость оправился и решил пораньше двинуться в путь. День был морозным и солнечным, дороги замерзли, и им удалось преодолеть расстояние большее, чем накануне, – на ночлег они остановились уже в Букингеме. Там сон его светлости вновь был потревожен желудочными болями, и проведший ночь в его покоях врач вновь вынужден был применить свое искусство. Он даже осмелился указать его светлости на недопустимость переедания, однако граф уверил, что за ужином держал себя в рамках.

На третью ночь, которую они провели в Ковентри, его светлость мучился такими болями, что наутро – а им предстоял заключительный переезд – лицо его приобрело землистый оттенок, и выглядел он весьма плохо. Накануне ее светлость дала ему последнюю порцию порошка доктора Формена, и, вероятно, эта доля усилила действие двух предыдущих. Крейвен, личный врач графа, запретил больному продолжать путешествие – доктор клялся, что графу ни в коем случае нельзя покидать постель, не говоря уж о том, чтобы ехать верхом двадцать пять миль. Но его светлость и слушать ничего не хотел: он пообещал, что, живым или мертвым, но следующую ночь проведет только в Чартли.

Его поместили в карету к женщинам, но он был настолько слаб, что не протестовал и лежал спокойно.

До Чартли они добрались поздним вечером, и челядь, предупрежденная о прибытии хозяина и хозяйки, высыпала к воротам. Слуги украсили ворота вечнозелеными растениями, дабы те напоминали триумфальную арку, но его светлость не обратил внимания ни на украшения, ни на приветственные крики людей – он был по-настоящему болен. По длинной подъездной аллее карета проследовала к огромному мрачному особняку, окруженному обширным парком.