Я побывал на Родине - Зотов Георгий Александрович "Zотов?" - Страница 34

Мне показалось, что у меня голова лопается от напряжения. Что сказать ей? Главное, как сказать?

Я отвернулся и почти прошептал:

— Я должен уехать из Советского Союза.

Я ожидал слез и даже крика. Но Алла была крепче, нежели я думал. Или — мои слова ошеломили, пришибли ее?

— Давно ты об этом знаешь? — спросила она.

— Я узнал об этом час тому назад. Консул вызвал меня и сообщил, что я должен покинуть эту страну. Власти этого требуют, и я уже сдал свой паспорт и визу.

— Когда тебе нужно уезжать?

— Еще не знаю точно. Все зависит от того, на какой срок будет действительна виза.

Мы опять замолчали. У меня нестерпимо болела голова. Но… самое главное было уже сказано.

Алла спросила:

— Как будет с нашей дочкой? Можешь ты ее забрать с собою?

— Едва ли. Но я спрошу консула… Лучше всего, я позвоню ему сейчас.

Но перед тем, как пойти к телефонной будке, я спросил жену:

— А если разрешат взять ребенка — ты ее отпустишь со мною?

Лицо жены было удивительно неподвижным. Только глаза ее как-то светились. Но слез не было. Видимо, мысль и чувства Аллы были напряжены до крайности.

— Представь себе, — отвечала она, — представь себе, что отпущу. Ты понимаешь, как тяжело я переживаю разлуку с тобой и с ребенком. Но я вижу, что мне не позволят уехать из СССР. Наверно, не позволят и остаться в Москве. Кто знает, каково мне придется здесь. Может быть, меня разлучат и с дочкой. Тогда она останется брошенной на произвол судьбы. Так пусть, по крайней мере, дочь будет при отце… если уж ей нельзя быть при обоих родителях.

Алла заплакала, наконец — и как бы я хотел тоже заплакать!.. Говорят, слезы приносят облегчение. На душе у меня лежала свинцовая тяжесть. Махнуть на все рукой и не ехать, стать советским гражданином? Я пошел бы и на это, если бы мог надеяться, что этим помогу своей семье. Но, оставив семью здесь, я, по крайней мере, в будущем могу рассчитывать, что Алле и ребенку разрешат приехать во Францию. Надежда, конечно, слабая, но все же более реальная, чем предположение, что мне, когда я буду советским гражданином, удастся вместе с семьей уехать в свободный мир.

— У тебя во Франции мать, — заговорила снова Алла, утирая глаза. — Если позволят тебе взять ребенка, дитя будет там в хороших руках. Если нет… Все-таки…

Она не договорила.

— Знаешь, я останусь.

Алла бросилась ко мне, схватила меня за руку и горячо прошептала:

— Нет, не нужно! Я чувствую, что так было бы еще хуже!..

Как я и предполагал, взять с собой ребенка оказалось невозможным. На запрос консульства советское министерство ответило, что моя дочь — гражданка СССР и должна оставаться с матерью. Я получил визу, действительную на один месяц.

История г-на Б

В последние дни октября прибыл в посольство один француз, возвратившийся из Караганды, где он находился в заключении с 1941 года. В то время советские власти интернировали всех французов, проживавших в СССР. Это было сделано на том основании, что часть Франции была оккупирована германскими войсками и как бы автоматически пребывала в состоянии войны с Советским Союзом. Интернированных было много; большинство их впоследствии умерло от голода и непосильных принудительных работ. Господин Б., которому удалось остаться в живых, рассказывал о пережитых ужасах, однако покидать Советский Союз не собирался. Он рассчитывал устроиться на работу в Москве. По профессии он был инженер и несколько лет служил директором какого-то завода на Украине. В СССР он прожил почти всю свою жизнь. Жена его, разделявшая с ним ссылку, была советской гражданкой. После освобождения Б. не позволили проживать в столице, хотя охотно разрешали ему жить в других местностях.

На категорический отказ Б. покинуть Москву власти потребовали, чтобы он вообще выехал за границу. Планы этого человека развеялись, он оказался в том же положении, что и я. Кроме нас с Б., из числа находившихся в посольстве два француза и две француженки получили выездные визы. Все мы должны были уехать.

Напоследок…

В самом конце октября французский самолет привез военную миссию, и мы, отъезжающие, выхлопотали разрешение отправиться во Францию на этом самолете. До 3 ноября, на которое был назначен отъезд, оставалось еще несколько дней. Деньги у нас с женой были, и мы решили напоследок отдохнуть и развлечься, но горьки были эти последние дни… Днем мы осматривали город, по вечерам посещали рестораны, а последний вечер провели у бабушки с теткой.

Вылетать нужно было очень рано утром, и поэтому мы решили оставить дочку ночевать у бабушки. После ужина мы распрощались с родными и пошли побродить по городу. Мы ходили как-то машинально, почти все время молчали, а если говорили, то только о прошлом, стараясь не думать о разлуке, которая приближалась с каждой минутой. К утру мы вернулись домой (для меня это уже не было домом). Жена приготовила чай. Она изо всех сил крепилась и не плакала, но я чувствовал, каково у нее было на душе.

Что станется с ней, когда я уеду? Кто ее защитит? Что будет с ребенком, если Аллу арестуют, как это случилось со всеми возвращенцами? Голова шла кругом, я цеплялся только за одну мысль: будучи во Франции, найти способ вытянуть Аллу и дочку оттуда, где так трудно и страшно живется человеку.

В шесть часов утра пришла машина с отъезжающими. Провожали нас только двое: Алла и жена господина Б.

Я попросил шофера уступить мне место за рулем. Мне хотелось еще раз самому провести автомобиль по московским улицам. Шофер охотно уступил мне место. Алла тоже уселась в кабине между шофером и мной, и так как было тесно, то она была прижата ко мне. В первый раз за все время она дала мне понять, как страдала от нашей разлуки. Она взяла меня под руку и жала мою руку почти до боли.

Мы ехали минут двадцать. Наш самолет находился на военном аэродроме у Ленинградского шоссе.

У ворот аэродрома к нам подошел часовой, мы объяснились и он открыл ворота. На территории аэродрома уже стояла машина из посольства, привезшая команду самолета. В этой же машине приехал и консул.

Советский пограничный офицер (здесь был «Пограничный пункт Москва-Аэропорт») пригласил нас войти в здание, захватив с собой вещи. Консул тихо спросил нас, имеем ли мы какие-нибудь письма или фотографии из Советского Союза. Он объяснил нам, что постарается освободить нас от досмотра, и возможного личного обыска.

У одного из французов в кармане лежали два письма, которые он по чьей-то просьбе должен был опустить в почтовый ящик во Франции. Он шепнул мне, что если попробуют обыскать его карманы, то он не дастся, потому что он — свободный человек и не позволит приравнивать его к заключенным.

В комнате, куда мы вошли, находилось еще двое пограничников. Нас попросили распаковать вещи для проверки. При мне было коробок тридцать папирос и две коробки печенья — все это я хотел привезти матери в качестве гостинца с родины.

Пограничник усмехнулся:

— Что это, вы хотите всю Францию снабдить нашим куревом?

— Нет, я только хочу показать там русские папиросы.

Пограничник жестом показал, что я могу спрятать свое добро. К французу, у которого были письма, придрались, но не по поводу писем. Он вез новую пару ботинок, вот ее-то и вознамерились-было отобрать. Потребовалось вмешательство консула, чтобы уверить пограничников, что ботинки не предназначены к продаже. Ботинки оставили, но зато потребовали, чтобы мы вывернули все свои карманы и передали наши бумажники для проверки. Мы все единодушно отказались это сделать. В ответ прозвучала угроза не пустить нас в самолет. Еще раз вмешался консул, потребовавший, чтобы пограничники справились по телефону в министерстве, имеют ли они право настаивать на обыске. Старший из них сказал, что он сходит позвонить, и действительно ушел. Телефонировал он или нет — неизвестно; во всяком случае, вернувшись, он сказал, что мы можем идти к самолету. Наши паспорта он пока оставил при себе.