Весь невидимый нам свет - Дорр Энтони - Страница 78

– Нет. Да. Не знаю. Наверное, в этом-то и весь смысл, да? Чтобы мы гадали? – Она наклоняет голову. – Он был сумасшедший. И все равно мне не хотелось, чтобы он погиб.

В кабинете ее дядюшки, в углу, в куче разбросанных книг, Вернер отыскал «Птиц Америки». Перепечатка, не такое огромное издание, как он когда-то видел у Фредерика, но все равно потрясающее: четыреста тридцать пять гравюр. Вернер выносит их на площадку:

– Дядя тебе это показывал?

– Что это?

– Птицы. Птицы, птицы, птицы.

Снаружи проносятся снаряды.

– Надо идти вниз, – говорит она, но оба не двигаются с места.

Калифорнийская куропатка.

Северная олуша.

Большой фрегат.

Вернер видит, как Фредерик стоит на коленях у окна, прижавшись носом к стеклу. В кустах прыгает маленькая серая птичка. С виду невзрачная, да?

– Можно мне взять одну страницу?

– Конечно. Мы же скоро уходим, да? Когда будет безопасно?

– В полдень.

– А как мы узнаем, что уже время?

– Когда перестанут стрелять.

В небе гудят самолеты. Десятки и десятки самолетов. Вернера бьет озноб. Мари-Лора отводит его на первый этаж, где на всем лежит сантиметровый слой пепла и сажи. Вернер убирает с дороги перевернутую мебель, открывает люк, и они спускаются в погреб. Где-то наверху тридцать бомбардировщиков сбрасывают свой груз, отзвук взрыва докатывается через реку, подвал под Мари-Лорой и Вернером содрогается.

Можно ли каким-нибудь чудом это продлить? Спрятаться здесь вдвоем до конца войны? Пока армии будут маршировать взад и вперед у них над головой, пока не придет время, когда останется только открыть дверь, отодвинуть камни и увидеть, что дом превратился в руины на берегу моря? Пока он не сможет взять ее за руку и вывести на солнечный свет? Он бы пошел куда угодно, вытерпел бы что угодно, лишь бы это случилось. Через год, три, десять будет не так важно, кто немец, а кто француз; они смогут зайти в туристский ресторанчик, заказать простой обед и съесть в молчании – в уютном молчании, какое бывает между влюбленными.

– А знаешь, – тихо спрашивает Мари-Лора, – из-за чего он был здесь? Тот человек?

– Из-за передатчика? – Еще не договорив, Вернер задумывается: а правда, из-за чего?

– Может быть, – отвечает она.

Минуту спустя они оба уже спят.

Прекращение огня

Резкий летний свет льется в открытый люк. Время, наверное, уже за полдень. Орудия молчат. Несколько мгновений Вернер смотрит на спящую Мари-Лору.

Дальше начинается спешка. Вернер не сумел отыскать туфли Мари-Лоры, зато нашел в стенном шкафу пару мужских ботинок и помог ей их надеть. Поверх формы он натягивает твидовые штаны Этьена и рубашку – рукава ему чересчур длинны. Если они наткнутся на немцев, он будет говорить только по-французски, скажет, что помогает ей выбраться из города. Если встретят американцев, скажет, что дезертировал.

– Должен быть пункт сбора, какое-нибудь место, где собирают беженцев, – говорит Вернер, хотя не совсем уверен, что правильно вспомнил французские слова. В опрокинутом комоде он находит белую наволочку, складывает и убирает Мари-Лоре в карман. – Когда будет нужно, подними ее на вытянутых руках.

– Постараюсь. А где моя трость?

– Вот.

Они некоторое время стоят в прихожей, не зная, что их ждет по другую сторону двери. Вернер вспоминает душный танцзал, где четыре года назад сдавал экзамены, лестницу, красный флаг с белым кругом и черной свастикой. Надо шагнуть вперед. Надо прыгнуть.

Снаружи из груд камней торчат печные трубы. По небу плывет дым. Вернер знает, что город обстреливали с востока, что шесть дней назад американцы были на подступах к Парамэ, поэтому ведет Мари-Лору в том направлении.

В любой момент их могут заметить либо американцы, либо его соотечественники. Принудят что-нибудь делать: работать, вступить в ряды, дать показания, умереть. Откуда-то доносится звук пожара – хруст сухих розовых лепестков, сжимаемых в кулаке. Больше ничего: ни самолетов, ни далекой перестрелки, ни стона раненых, ни лая собак.

Вернер берет Мари-Лору за руку и ведет по камням. Бомбы не падают, пули не свистят, плывущий в воздухе пепел приглушает свет.

Два квартала они не встречают ни единой живой души. Возможно, Фолькхаймер ест – Вернеру приятно воображать, как огромный Фолькхаймер ест в одиночестве за столиком с видом на море.

– Тут так тихо.

Ее голос – как ясное окошко в небе. Лицо – луг веснушек. Вернер думает: я не хочу тебя отпускать.

– Нас кто-нибудь видит?

– Не знаю. Кажется, нет.

Еще через квартал он видит движение впереди: три женщины тащат свертки.

Мари-Лора тянет его за рукав:

– Что это за поперечная улица?

– Рю-де-Лорьер.

– Идем, – говорит она и направляется вперед, стуча тростью.

Они поворачивают направо, потом налево, мимо дерева, торчащего из земли огромной обгорелой зубочисткой, мимо двух ворон, которые клюют что-то непонятное. Впереди крепостная стена. Воздушные плети плюща свисают с арки, ведущей в узкую улочку. Женщина в платье из синей тафты пытается втащить на тротуар набитый до отказа чемодан. С ней мальчик в штанах, которые ему явно коротки, в яркой куртке и сдвинутом на затылок берете.

– Там гражданские, мадемуазель. Они куда-то идут. Окликнуть их?

– Я только на одну минуточку.

Она ведет его глубже в проулок. Из отверстия в стене, которого Вернер пока не видит, тянет свежим, неотравленным океанским воздухом.

В конце проулка – узкая решетка. Мари-Лора достает из кармана ключ.

– Сейчас прилив?

Вернер видит низкое помещение и вторую решетку в дальнем конце:

– Там вода. Нам надо спешить.

Однако Мари-Лора уже открыла замок и уверенно спускается в грот, шлепая мужскими ботинками, ведет пальцами по стенам, будто это старые друзья, с которыми она расстается надолго, если не навсегда. Из-за прилива озерцо идет мелкими волнами, они плещутся и задевают ей подол. Из кармана она достает что-то маленькое деревянное и кладет на воду. Ее нежный голосок эхом отдается в гроте:

– Скажи мне, он в океане? Он должен быть в океане.

– Да. Нам надо идти, мадемуазель.

– Он точно в океане?

– Да.

Она, запыхавшись, выбирается из грота. Отодвигает Вернера от решетки и запирает замок. Вернер подает ей трость. Они идут по проулку, ее ботинки чавкают на ходу. Под навес плюща. Налево. Прямо впереди через перекресток тянется жидкая вереница людей: женщина, ребенок, двое мужчин тащат на носилках третьего, у всех троих в зубах сигареты.

У Вернера снова темнеет в глазах. Голова кружится, ноги ватные. На дороге кошка умывается и внимательно его разглядывает. Он вспоминает старых шахтеров в Цольферайне, которые часами неподвижно сидели на стульях или на ящиках, ожидая смерти. Для таких людей время – худая бочка, из которой медленно-медленно сочится вода. А на самом деле оно – сияющее озерцо у тебя в ладонях. Нужно потратить силы, чтобы его сберечь, чтобы не пролить ни единой капли.

– А теперь, – говорит он на самом лучшем французском, какой может изобразить, – вот наволочка. Веди рукой по стене – вот она, чувствуешь? Доберешься до перекрестка, продолжай идти прямо. Улица вроде почти не завалена. Держи наволочку высоко, прямо перед собой. Вот так, поняла?

Она поворачивается и закусывает нижнюю губу:

– Меня застрелят.

– Нет. Девушку с белым флагом не застрелят. Там впереди люди. Иди вдоль стены. – Он вновь прикладывает ее ладонь к стене. – Быстрее. Помни про наволочку.

– А ты?

– Я пойду в другую сторону.

Она поворачивается к нему, и, хотя не видит Вернера, он не в силах выдержать ее взгляда.

– Ты разве не пойдешь со мной?

– Лучше, чтобы нас не видели вместе.

– Но как я снова тебя разыщу?

– Не знаю.

Она находит его руку, что-то кладет в ладонь и зажимает его пальцы:

– До свидания, Вернер.

– До свидания, Мари-Лора.