Весь невидимый нам свет - Дорр Энтони - Страница 22

– И мой дедушка тоже? Вы и его знали?

– Да.

– А я сегодня познакомлюсь с дядей Этьеном?

Мадам Манек отвечает не сразу:

– Возможно, нет.

– Но он здесь?

– Да, детка. Он всегда здесь.

– Всегда?

Большие руки мадам Манек заключают ее в объятия.

– Давай пока займемся ванной. Твой папа придет и все тебе объяснит.

– Папа ничего не объясняет. Он сказал только, что его дядя был на войне вместе с моим дедушкой.

– Так и было. И твой двоюродный дедушка вернулся с войны… – мадам Манек ищет слова, – не совсем таким, каким на нее ушел.

– Вы хотите сказать, стал видеть то, чего нет.

– Испуганным. Как мышь в мышеловке. Он видел, как мертвые проходят сквозь стены. Ужасы на перекрестках. Теперь он не выходит из дому.

– Никогда?

– Уже много лет. Но Этьен – чудо. Он знает все на свете.

Мари-Лора слышит скрип деревянных стропил, крики чаек и тихий рокот за окном.

– Мы очень высоко, мадам?

– На шестом этаже. Удобная кровать, правда? Я надеялась, что вы с папой хорошо отдохнете.

– Окно открывается?

– Да, милая. Хотя, наверное, пока лучше оставить ставни закрытыми…

Мари-Лора уже стоит на кровати, ведет ладонями по стене:

– Отсюда видно море?

– Нам велели держать окна и ставни закрытыми. Но разве что на минутку…

Мадам Манек поворачивает ручку, открывает створки внутрь, распахивает ставни. И тут же в комнату врывается ветер – яркий, свежий, соленый, лучезарный. Рокот вздымается и опадает.

– А тут есть улитки, мадам?

– Улитки? В океане? – Снова смех. – Их там как капель в дожде. Ты интересуешься улитками?

– Да-да-да. Я находила древесных улиток и садовых, а морских – никогда.

– Тогда ты приехала куда надо, – говорит мадам Манек.

Она наливает теплую ванну на третьем этаже. Из ванной Мари-Лора слышит, как мадам закрывает дверь. В тесной ванной комнате пол стонет под тяжестью воды, стены потрескивают, как будто это каюта «Наутилуса». Боль в пятках слабеет. Мари-Лора погружается с головой. Никогда не выходить из дому! Десятилетиями прятаться в этом странном узком доме!

К обеду ее наряжают в крахмальное платье, которому неизвестно сколько десятилетий. Они сидят за квадратным кухонным столом, папа и мадам Манек друг напротив друга, упираясь под столом коленями. Окна и ставни плотно закрыты. Приемник отрывисто перечисляет имена министров. Де Голль в Лондоне, Поля Рейно сменил Петен. На обед рыба, тушенная с зелеными помидорами. Папа рассказывает, что письма не приходят и не отправляются уже три дня. Телеграфные линии не работают. Самой свежей газете – шесть дней. По радио диктор читает частные объявления.

Мсье Шемину, бежавший в Оранж, ищет своих троих детей, оставленных с багажом в Иври-сюр-Сен.

Франсис в Женеве ищет информацию о Мари-Жанне, последней раз виденной в Жантийи.

Мама молится о Люке и Альберте, где бы те ни были.

Л. Рабьер ищет сведения о своей жене, последней раз виденной на вокзале Орсе.

А. Коттер сообщает матери, что жив и находится в Лавале.

Мадам Мейзё разыскивает шесть своих дочерей, отправленных поездом в Редон.

– Все кого-нибудь потеряли, – шепчет мадам Манек.

Папа Мари-Лоры выключает приемник; пощелкивают, остывая, лампы. Наверху тот же голос продолжает тихо читать имена. Или это ей кажется? Она слышит, как мадам Манек встает и собирает тарелки, а папа выдыхает так, будто табачный дым давит на его легкие и нужно их быстрее освободить.

Вечером они с папой поднимаются по винтовой лестнице и ложатся спать бок о бок на той же продавленной кровати, в той же спальне со старыми шелковыми обоями, на том же шестом этаже. Отец возится с рюкзаком, с дверной задвижкой, со спичками. Вскоре в воздухе уже привычный запах его сигарет, синих «Галуаз». Мари-Лора слышит, как со скрипом и щелчком раскрываются створки окна, и сразу – долгожданный шелест ветра или моря и ветра – ее ухо не может их разделить. Вместе с ним в комнату врываются запахи соли, сена, рыбного рынка и далеких болот. И ничего такого, что походило бы на запах войны.

– А мы можем пойти завтра к морю, папа?

– Скорее всего, не завтра.

– А где дядя Этьен?

– Наверное, в своей комнате на пятом этаже.

– И видит то, чего нет?

– Нам очень повезло, что он есть.

– И что есть мадам Манек. Она замечательно готовит, правда? Может быть, даже чуть лучше тебя?

– Ну если только чуть-чуть.

Мари-Лора рада, что в голосе отца наконец появилась улыбка. Однако она чувствует, что за улыбкой его мысли бьются, как птицы в клетке.

– Что значит, папа, что они нас оккупируют?

– Это значит, они разместят на наших площадях свои грузовики.

– Они заставят нас говорить на своем языке?

– Может быть, они заставят нас перевести часы на один час.

Дом скрипит. Чайки кричат. Папа снова закуривает.

– Как можно «занять страну»? Это как занимают комнату?

– Это военный контроль, Мари. Хватит вопросов на сегодня.

Тишина. Двадцать сердцебиений. Тридцать.

– Как может одна страна заставить другую перевести часы? А если все откажутся?

– Тогда многие придут на работу слишком рано. Или опоздают.

– Помнишь нашу квартиру, папа? Мои книги, и наш макет, и шишки на подоконнике?

– Конечно.

– Я расставляла шишки по размеру, от больших к маленьким.

– Они по-прежнему там.

– Ты так думаешь?

– Я знаю.

– Ты не можешь знать.

– Ладно, не знаю, но уверен.

– А прямо сейчас немецкие солдаты укладываются на наши кровати, папа?

– Нет.

Мари-Лора старается лежать очень тихо. Она почти слышит, как у папы в голове крутятся шестеренки.

– Все будет хорошо, – шепчет она; отец стискивает ей руку. – Мы немного побудем здесь, а потом вернемся в свою квартиру, и шишки будут там, где мы их оставили, и «Двадцать тысяч лье под водой» будут лежать в ключной, и никто не будет спать на наших кроватях.

Далекое торжественное пение моря. Стук чьих-то каблуков по булыжной мостовой внизу. Мари-Лоре очень хочется услышать: «Да, конечно, ma cherie», но папа молчит.

Не лги

Он не может сосредоточиться на уроках, на простых разговорах или домашних поручениях. Стоит закрыть глаза, его захватывает видение школы в Шульпфорте: красные флаги, мускулистые лошади, сверкающие лаборатории. Лучшие мальчики Германии. Иногда он видит в себе символ новых возможностей, на который обращены все взгляды. А по временам перед ним мелькает деревенский парень со вступительных экзаменов, как тот побледнел и зашатался, но никто не пришел ему на помощь.

Почему Ютта за него не рада? Почему даже сейчас, когда он вырвался отсюда, в глубине мозга звучат какие-то непонятные предостережения?

– Расскажи нам снова про ручные гранаты! – просит Мартин Заксе.

– И про соколиную охоту! – подхватывает Зигфрид Фишер.

Трижды Вернер готовит доводы, и трижды Ютта поворачивается на каблуках и уходит прочь. Час за часом она возится с малышами, или отправляется за покупками на рынок, или выискивает другие предлоги помочь фрау Елене, найти себе дело вне дома.

– Она не хочет меня слушать, – говорит Вернер фрау Елене.

– А ты все-таки постарайся.

Он сам не успел заметить, как до отъезда остался один день. Вернер просыпается до зари и заходит в спальню девочек. Ютта лежит, обхватив голову руками, одеяло намотано на тело, подушка заткнута в щель между матрасом и стеной: даже во сне все не так, все поперек. Над кроватью ее фантастические рисунки: родной поселок фрау Елены, Париж с кружащими птичьими стаями над тысячью белых башен.

Вернер зовет ее по имени.

Ютта плотнее заворачивается в одеяло.

– Ты выйдешь со мной пройтись?

К его удивлению, она садится на постели. Они выходят из спящего дома. Вернер идет молча. Они перелезают через один забор, потом через второй. У Ютты за ботинками тянутся незавязанные шнурки. Репейник царапает колени. Встающее солнце прожигает дырочку в горизонте.