Подвиг жизни шевалье де Ламарка - Корсунская Вера Михайловна - Страница 8

Зеленый луг, пестревший яркими цветками, прорезала серебряная лента ручья, затейливо извиваясь между кустами. Немолчно трещали кузнечики, радугой переливались крылья то и дело взлетавших стрекоз, где-то поблизости в лесу гудел бархатный шмель. В воздухе плыли густые волны аромата шиповника, горячей земли, звуки самых разнообразных голосов природы…

В стороне от тропинки темнел широкий пень. Путник отправился к нему, изредка оглядываясь, видимо в ожидании кого-то. Он тихо опустился на пень и стал рассматривать через лупу цветок, который держал в руке.

На тропинке показался молодой человек. Завидев его, путник проговорил, как бы обращаясь к подходившему:

— Прикованный прелестью картины, я начинаю растения рассматривать, наблюдать, сравнивать, учусь их классифицировать и таким образом становлюсь ботаником, просто в силу того, — проникновенный голос его возвысился почти до громкого, — что чувствую потребность изучать природу…

Молодой человек, поравнявшись со стариком, молча остановился в самой почтительной позе. Он что-то хотел сказать, но, поймав себя на этом желании, тотчас потушил его и безмолвно положил к ногам сидевшего книгу в колоном переплете с застежками и большой букет. Взглядом, преисполненным восхищения, он смотрел на старика.

Тот, словно не ожидая и не нуждаясь в ответе, медленно проговорил:

— …чтобы безостановочно открывать новые причины любить ее.

— O Maitre,[1] — с жаром произнес молодой человек.

На вид ему было лет тридцать; скромный костюм, манера держаться по отношению к тому, кого он назвал «мэтром», гербарная папка, лупа позволяли угадать в нем студента.

Лицо его горело сильным воодушевлением, и весь он был само благоговение и внимание к старику.

Опустившись на землю, молодой человек раскрыл гербарную папку и принялся раскладывать между листами бумаги растения. Ловкие, быстрые движения его тонких пальцев, расправлявших лепестки цветка, выдавали большую сноровку и любовь к этому занятию.

Иногда они оба брали в руки книгу и искали в ней нужные сведения. Это был том Линнея.

Изредка обменивались они между собой двумя — тремя словами и снова умолкали, всецело поглощенные растениями.

Наконец старший из них подал знак, что хочет подняться. Молодой человек вскочил на ноги и помог ему встать, потом молча подал палку, и они пошли по тропинке, ведущей к дороге на Париж.

Молодой человек, ловкость движений, стройная фигура и энергичная походка которого выдавали бывшего военного, предупредительно придерживал по пути ветви деревьев и кустарника, оберегая от них своего старшего спутника. Он указывал ему на корни, местами сплетавшиеся на тропинке в замысловатые петли, чтобы тот не споткнулся о них.

— Я не в таком положении, чтобы снова покупать ботанические книги; поэтому я решил списывать те, которые мне одолжают, и составить себе гербарий еще богаче, чем прежний, в который войдут все растения моря и Альп и все деревья обеих Индий, — говорил старик.

Огонь загорелся в его глазах, глубокие морщины на лбу и нахмуренные брови расправились. Он шел, твердо ступая старыми ногами, не ощущая в них болей, которыми уже много лет страдал.

Он выпрямился и ускорил шаг, как будто видел перед собой все эти растения и спешил их собрать. Но возбуждение быстро прошло, он опять сильно сгорбился и казался теперь еще ниже.

С тихой иронией над самим собой, над этим только что испытанным возбуждением и наступившей вялостью, старик сказал:

— Пока же я попытаю счастья с куриной слепотой, огуречником, кервелем и крестовником.

Кривые морщины, шедшие у него от ноздрей к углам рта, стали еще резче. Впалые глаза выражали глубокую меланхолию. Он шел теперь усталой медленной походкой, еле передвигая ноги.

Молодой человек ничего не отвечал. Видно было, что они привыкли к такому общению друг с другом, когда говорил один из них — старший, а младший молчал, всей душой проникаясь сочувствием к его словам.

Они привыкли проводить долгие часы прогулок в совершенном молчании и понимать один другого с полуслова. Такие своеобразные отношения не тяготили их. Старший чувствовал себя наедине с самим собой и в то же время ощущал открытую перед ним восхищенную молодую душу. И в лучах этого восторга, этой преданности он отогревал свое стынущее сердце…

Младшему же чудилось, что он стоял на пороге святилища, тайны которого ему открывал старый мудрый жрец…

Старец говорил о красоте природы и наслаждении, доставляемом человеку тихим журчаньем ручейка, прохладной тенью лесов, зелеными лужайками, пеньем птиц.

Лежа на траве и полузакрыв глаза, он предавался воспоминаниям о проделанных им когда-то путешествиях…

Долина Роны. Как она знакома ему, начиная от Лиона до Прованса. А Англия с ее холмами и долинами… Швейцария… Кистью настоящего художника он рисовал картины Женевского озера с причудливой игрой окраски его вод, от нежнейшего голубого цвета до темно-синего.

Длинными тонкими пальцами, дрожащими от волнения и старости, он перебирал листы гербарной папки и говорил о великом назначении гербария.

— Мне достаточно раскрыть гербарий, и все вновь передо мной. Все впечатления различных местностей я уносил с собой б гербариях…

Иногда он вспоминал о своем спутнике, начинал расспрашивать, с удовольствием слушал его рассказы. Молодой человек рассказывал, как несколько лет тому назад он жил на побережье Средиземного моря, на лазурном берегу, как поднимался в горы, собирал растения.

Но старик быстро терял внимание, взор его становился блуждающим, мысль улетала куда-то, и молодой человек умолкал…

Путники вышли на дорогу, ведущую в Париж. По сторонам тянулись виноградники и луга. Доносилось мычанье коров и блеянье овец. Потянуло вечерней прохладой.

— Прежде я много и глубоко думал, но процесс мышления являлся для меня тяжелым и безотрадным напряжением, думы утомляли меня и нагоняли грусть; я оставил их, чтобы не бередить своих страданий, — сказал мэтр, обернувшись к молодому человеку, шедшему чуть-чуть позади. Брови говорившего сдвинулись, лицо стало мрачным. Некоторое время оба шли молча. Потом старик снова заговорил:

— Мечтания освежают и веселят мою душу; она парит на крыльях фантазии по всей вселенной в невыразимом восторге, с которым ничто не может сравниться, и, в блаженном упоении, тонет в гармонии чудной мировой системы. Частности ускользают от нее, ей дано высшее блаженство: сливаться, чувствовать себя заодно с природой. Снова охотно покоится взор на пленительных впечатлениях окрестности; вокруг цветы, свежие ручьи, прохладная тень лесов, зелень дерев.

Почти стемнело. Они шли по улицам затихавшего под вечер города — старый, сильно сгорбленный человек с усталым лицом и его молодой, полный сил и надежд спутник.

Как и там, в лесу, он бережно поддерживал старика, внимательно обходя выбоины и ямы. В то же время он приглядывался к подъездам домов, портикам часовен, прислушиваясь, словно чего-то опасался. Они задержались в лесу, и молодого человека это явно беспокоило.

В те времена вечерами, а тем более ночью, ходить по неосвещенным парижским улицам было совсем небезопасно. Улицы казались безлюдными, но это только казалось. В темных углах, узких переулках, на лестницах иногда слышался подозрительный шорох, шепот, тогда молодой человек быстро менял направление, уводя доверившегося ему товарища в другую сторону.

То могли быть нищие, бродяги. Они скрывались в разрушенных домах, остатках бастионов и рвов, под портиками церквей.

В молодом ботанике читатель, вероятно, уже узнал Жана Батиста Ламарка, — теперь студента-медика. В те времена врач нередко сам собирал и засушивал лекарственные растения, даже готовил лекарства, а поэтому студенты-медики должны были хорошо изучить ботанику.

Кто же был его спутник, чьим грезам и размышлениям во время прогулок он так благоговейно и жадно внимал?