Зарево над предгорьями - Гуров Игорь - Страница 17

— Проходьте, проходьте, господин шеф-полицай.

Зубков схватил тяжелый дубовый табурет и поднял его над головой.

— Возьми, им бить удобнее, — пробасил полицай-президент, швырнув на кровать автомат.

Не выпуская из рук табурета, Зубков попятился к кровати и схватил автомат.

— Ну что же, господин староста, или кто ты там, — сказал он. — Немецкому не обучен и как величать фашистских холуев, пардон, не знаю. Садись, ужинать будем.

— Не беспокойся, сядем.

Крестьяне сняли автоматы, небрежно поставили их в угол и стали рассаживаться за столом. Полицай-президент налил в стаканы самогону.

— За прочное знакомство, — пробасил он и выпил первый.

— Довольно валять дурака! — крикнул Селезнев. — Или боитесь, всей оравой не справитесь?

Полицай-президент спокойно обтер губы.

— Больно ты горяч, товарищ майор. Ну, раз тебе не терпится, давай поговорим. Кто я такой, ты знаешь — полицай-президент. — Он помолчал. — Но служу я не Гитлеру, а нашей советской власти, от которой за всю свою жизнь, кроме хорошего, ничего не видел… Рассказал бы тебе, как и зачем я к фашистам в полицию попал, да боюсь, товарищ у тебя чересчур болтливый — первому встречному расскажет.

Зубков густо покраснел.

— Так вот, — продолжал чернобородый. — Как служу я советской власти, то должен я тебя сберечь. Ты человек нужный для победы нашего государства над гадами. Садись, поговорим.

В хате уже спали, а Григорий Володько — так звали чернобородого — все рассказывал Селезневу о жизни при немцах, о том, как группа товарищей пробралась на службу в полицию и помогает, чем может, народу.

Говорили они и о том, как лучше Селезневу и его товарищу перейти через фронт.

— Надо вас поскорей переправить к своим, — сказал Володько. — Но сейчас идти никак нельзя. Не сегодня-завтра оттепели начнутся, а тогда в наших местах ни пройти, ни проехать до самого лета. Придется вам пожить здесь месяц-другой.

На следующий день Григорий принес ворох гражданской одежды и, когда Селезнев и Зубков переоделись, повел их к себе домой. Соседям он выдал их за родственников, которые дезертировали из Красной Армии.

Деревня служила партизанам продовольственной базой. Много раз Селезнев просил Григория связать его с партизанами.

— Начальство партизанское мне не разрешает, Степан Васильевич, — отвечал тот: — рисковать тобой не хотят. Тебя нужно живым и невредимым на Большую землю доставить, чтобы ты снова на самолет сел.

— Надоело без дела, Григорий, — жаловался летчик.

— Подожди, наберись сил. В мае уйдете.

Наконец наступил май.

Григорий где-то пропадал несколько дней, а вернувшись, сказал Селезневу:

— Ну, Степан Васильевич, ставь магарыч. Приказано проводить тебя да помочь к фронту пробраться.

Селезнев заволновался, тотчас же стал собирать немногочисленные пожитки, как будто выход нельзя было откладывать ни на минуту.

— Ну и горяч же ты! — посмеивался Григорий. — Куда торопишься? Через три дня пойдем.

Но и через три дня не удалось уйти: Зубков поранил косой ногу. Ко дню выхода нога распухла и покраснела. Идти моряк не мог.

Григорий вызвал Селезнева на улицу и спросил:

— Как решаешь, Степан Васильевич: один пойдешь или обождешь Анисима?

Селезнев вздохнул.

— Да нет, придется обождать. Не годится бросать товарища.

…Вышли они в начале июля. Из плавней их вывел Григорий. На прощанье он вручил им справку. В ней шеф районной полиции удостоверял, что полицейские Селезнев и Зубков направляются в прифронтовую полосу для опознания задержанных партизан.

Все же Зубков и Селезнев предпочитали не попадаться на глаза гитлеровцам. Днем они прятались по балкам и в скирдах хлеба, ночью продвигались прямо по целине, обходя населенные пункты. Только на маленькие хутора они иногда решались зайти, чтобы достать продовольствие.

Фронт уходил все дальше на восток. Наконец под Ростовом они услышали далекий гул артиллерийской канонады. Это шли многодневные бои под Кущевской. Зубков отыскал лодку, ночью они переплыли Дон и двинулись вперед. Однако на Кущевскую не пошли, а круто свернули в сторону, зная, что в районе боев труднее перейти фронт.

Теперь они шли и днем, фронт, видимо, был близко — во многих станицах носились дым и пепел затухающих пожаров, фашисты не встречались.

На одном из хуторов Селезневу сказали, что русские находятся в ауле километров за двадцать пять отсюда. Селезнев и Зубков переплыли Кубань и шли всю ночь. На рассвете они увидели аул.

Чем ближе аул, тем сильнее колотится сердце. И вдруг лающий окрик:

— Хальт!

От неожиданности оба застыли.

— Хальт! — снова закричал фашист и потряс автоматом.

Селезнев вспомнил о спасительной справке, но в этот момент Зубков бросился в сторону. Из придорожной канавы выросли еще три гитлеровца. Наставив на бегущего автоматы, они пролаяли одновременно:

— Хальт!

Селезнев до крови закусил губу. Сзади его подталкивали автоматом, резко повернувшись, он что было силы ударил солдата кулаком в висок. Гитлеровец упал. Пока подбегали другие, Селезнев успел уничтожить справку. Попади она к немцам, Григорию пришлось бы туго.

Через несколько часов, окруженные конвоем, Селезнев и Зубков шли по той самой дороге, по которой пробирались сегодня ночью.

ОБЕР-ШТУРМБАННФЮРЕР ДЕРЖИТ ПАРИ

Галя скакала по замершим темным улицам. Еще далеко от дома она услышала вой Верного. Он выл тоскливо, протяжно, как волк в снежные голодные зимы.

— Верный, ко мне! — крикнула девушка, не слезая с седла, и карьером помчалась обратно.

Пес бежал, не отставая от коня, и радостно повизгивал, хотя ему очень мешал обрывок цепи.

На всем скаку Галя подлетела к мосту через Кубань и резко осадила коня.

Моста не было. В предрассветных сумерках можно было рассмотреть лишь обломки свай, торчащие из воды.

Девушка спрыгнула с коня и стояла, не зная, что делать. Из кустов вышел человек. Галя решила, что это один из саперов, взрывавших мост, бросилась к нему. Внезапно она остановилась: на человеке была незнакомая черная форма.

Эсесовец подбежал к Гале, больно схватил ее за руку и, хихикая, потащил к кустам, где стоял еще один человек в такой же форме.

— А-а-а! — в отчаянии закричала Галя.

Ее крик потонул в реве Верного. Пес с разбегу прыгнул на эсесовца и повис у него на плечах, фашист выпустил девушку.

Галя бросилась бежать.

Отскочив в сторону, Верный вновь ринулся на противника. Он сшиб его с ног, притиснул к земле и начал рвать зубами его горло и лицо.

Второй эсесовец, подобрав полы плаща и беспорядочно отстреливаясь, кинулся наутек. Верный не стал его преследовать. Найдя след хозяйки, он помчался вдогонку.

Галя бежала обратно в город. Из переулка выскочили три солдата в рогатых касках и закричали что-то угрожающее на чужом языке. Галя метнулась в сторону. За спиной раздались выстрелы. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она кинулась в чей-то двор, перелезла через какой-то забор, выскочила на другую улицу и опять побежала, уже у самого дома ее догнал Верный.

Обрезком железной трубы Галя отодрала доски, которыми Василий забил двери, вбежала в квартиру, захлопнула дверь и заперла ее на все замки, как будто этим можно было отгородиться от происходящего в городе.

«Что делать? Как выбраться из Краснодара?..» — в отчаянии металась она по комнатам.

Солнце стояло уже высоко, когда раздался громкий стук в дверь. В спальне громко зарычал Верный. Галя хотела выпустить его, но подумала, что стучат соседи — разъяренный ночным боем Верный может порвать их, — и повернула в замочной скважине ключ. Сколько раз потом она жалела об этом!..

Два эсесовца, оттолкнув девушку, прошли в столовую.

— Шнель! Отсюда вон… Улица, — приказал Гале толстый ефрейтор. — Квартир необходим официр.

— Хорошо, я сейчас уйду, — ответила Галя, — только возьму кое-что.