Товарищи - Меттер Израиль Моисеевич - Страница 15

К песням ребята относились серьезно, с душой, они были заворожены мелодией. Сейчас никто из них не пошутил бы, не выкинул бы какого-нибудь коленца, — это считалось бы оскорбительным.

Спели сначала про казака, «каким ты был, таким остался». Затем затянули украинскую: «Стоить гора высокая». Эту песню привез в своем деревянном сундучке полтавчанин Сеня Ворончук. Спели белорусскую, спели грузинскую…

И каждый юноша думал, что все эти песни написаны о нем. Он и казак лихой, он и жил на горе высокой, он и разыскивал девушку по имени Сулико.

Песни окончательно примирили их; им казалось, что они выложили друг перед другом всю свою душу…

От песни гораздо легче перейти к мечтам.

— В будущем году кончу ремесленное, пойду в техникум, — сказал вдруг Ваня Тихонов. — Я себе записал, что должен успеть за пять лет, а теперь буду постепенно вычеркивать.

— Много записал? — спросил Митя. Ему понравилась эта идея.

— Две страницы в одну линейку. Я с шестого класса начал, но только иногда приходится подправлять. Ну, что я год назад был? Мальчишка. Записал, например, — научиться фотографировать. Сейчас, конечно, пришлось изменить…

— Такие мелочи, ясно, не стоит, — сказал Коля Белых. — У тебя потому и получилось две страницы, что ты всё подряд записываешь. Мне б одного листочка хватило: кончить ремесленное, поступить на огромный завод, получить шестой разряд… Вполне на пять лет хватит. Ну, конечно, одеться прилично; чтоб деньги всегда были…

— Это не называется мечта, — презрительно сказал Митя. — Это всякий может.

— А по-твоему, мечта — это когда не может?

— Нет. Когда кажется, что невозможно, а ты сумел.

— Ну, например?

— Например, — покраснев до ушей, сказал Митя, — лауреат Сталинской премии. Нам тут про Зайчикова мастер рассказывал… Он на одном ленинградском заводе…

Вспомнив, что Зайчиков — слесарь, Митя запнулся и замолчал. Поднимать об этом разговор после общего умиротворения, пожалуй, не следовало.

— Хватил! — присвистнул Коля Белых. — Зайчиков такой человек…

Он тоже замолчал, вспомнив, что лауреат Сталинской премии Зайчиков, хотя и слесарь, но биографию его он всё-таки вырезал из газеты, — очень уж замечательный человек.

— Зайчиков — это, брат ты мой…

— Конечно, хватил, — охотно согласился Митя. — Мы ж про мечту говорим. Я ж не говорю, что это надо в тетрадку записывать. Это в уме.

Петя Фунтиков степенно и рассудительно заметил, что если намечать план для себя, то надо исходить из реальных возможностей. Костюм и деньги — чепуха. Вот, например, образование — это дело. Его ни пропить, ни проесть никогда нельзя. И на спине его не носить. Он лично учится в вечерней школе в восьмом классе. Жизнь покажет, как ему поступать дальше. Он еще в детстве так много думал о будущем, что теперь зарекся загадывать наперед.

— Так у тебя же специальность уже есть. Ты слесарь.

— Мало ли кто со слесаря начинал, — загадочно сказал Петя.

Ваня Тихонов возразил, что взрослые тоже думают наперед. Об этом думают не только отдельные люди, а целое государство.

— То совсем другое дело, — сказал Петя, чувствуя, что его позиция зашаталась.

— Почему другое? Государство состоит из людей. Раз у него есть план, — значит, и у отдельного человека, тем более, может быть план.

— Конечно, — согласился Митя. — Я, например, обязательно должен мать к себе перевезти.

— Куда?

— Куда я, туда и она.

— А хозяйство? — спросил Петя.

— Была б мать, а хозяйство заведется, — сказал Сережа, выросший в детском доме. — А у меня, ребята, всё не как у людей. Какие-то дурацкие фантазии…

Он смущенно умолк, но товарищи с таким любопытством смотрели на него, что Сережа приободрился.

— Только вы не смейтесь… Вот проходит много лет. Я иду по городу, захожу в такое хорошее высотное здание, со швейцаром, сдаю кепку на вешалку, подымаюсь на лифте. На дверях написано: «Министр П. Фунтиков». За столом сидит Петька…

— Ну, а дальше?

— Дальше ничего. Сидим, ремесленное вспоминает. Я ж вас предупреждал, — глупые фантазии. Или, например, приземляюсь на Северном полюсе. Зимовка. Начальник зимовки — Митька Власов.

— Ну?

— Садимся, вспоминаем ремесленное.

— А ты-то сам что делаешь? — спросил Ваня Тихонов.

— В том-то и дело, что про меня ничего не видно. Всех вас вижу, а себя нет. И самое интересное, как вы сначала меня не узнаёте, спрашиваете, по какому делу, а потом мы начинаем радоваться и вспоминать училище.

— А ты переверни наоборот, — засмеялся Коля Белых, — в кабинет министра входит Фунтиков, а ты сидишь за столом.

— Лишь бы империалисты войну не начали, — сказал вдруг Ваня Тихонов. — Сколько разорения прошлая война принесла!

— Это еще не самое главное, — сказал Митя. — Самое главное — людей жалко. У меня отца на войне убили.

— И у меня, — сказал Коля Белых.

— И у меня, — сказал белобрысый фрезеровщик.

— Мой отец в артиллерии служил, — добавил Коля. — Вообще-то он трактористом был. Вот, глядите, фотография.

Он протянул карточку ребятам и пояснил:

— Это мы с ним в Смоленск приезжали; он в ту весну две нормы на своем тракторе вспахал — и ему грамоту в Смоленске дали.

— А это кто?

— Это мать. Она в сорок четвертом померла. Долго болела, ходил я за ней, ходил, а вот не выходил. Жили тогда в землянке, я-то крепкий был, мне хоть бы что, а она простыла, у нее легкие слабые стали…

— Это что у тебя полосатое в руках? — спросил Ваня Тихонов.

— Да так, ерунда; я ж тогда маленький был; отец купил в магазине тигра; ну, я с ним сфотографировался. А через полгода отца убили. Я тогда ничего не понимал. Плакать плакал, потому что страшно было, что мать целые дни плачет, но по-настоящему не понимал…

— Ты отца хорошо помнишь? — спросил Митя.

— Помню. Я его во сне сколько раз видел.

— Другой раз и просыпаться неохота, еще б с ним побыл, — сказал Митя. — Мой отец мотористом на мельнице работал. Домой придет белый от муки, я до сих пор помню, как его куртка пахнет. А лицо в точности не помню. Он из Лебедяни на войну ушел; мы его с матерью до военкомата провожали. Долго, наверно, у ворот стояли; отец вышел в солдатской форме, взял меня на руки, велел о матери заботиться…

— Неужели и слова помнишь? — с завистью спросил белобрысый фрезеровщик.

— Нет, — сознался Митя. — Слов, конечно, я не помню. Мне мать за эти годы много раз рассказывала, как мы отца провожали, как он меня на руки поднял. Ну, я теперь уж и не знаю, что сам запомнил, а что мать рассказала. Война тогда около нас была, под Ельцом. Слышно было, как из пушек стреляли. Я всё думал: это отец прямой наводкой… А он, оказывается, совсем на Украине был. Потом пришло извещение — пропал без вести. Я уж тогда в первый класс пошел. По секрету от матери написал печатными буквами отцу на полевую почту, думал, — может, всё-таки ответит. Потом каждый день бегал почтальона встречать. Пришел ответ через месяц; политрук написал… Я матери так и не показал, чтоб второй раз не расстраивалась.

Митя вынул из кармана пожелтевший листок бумаги, свернутый треугольником, и показал товарищам. Ребята не взяли в руки письмо, а только посмотрели на адрес, написанный печатными буквами; очевидно, неизвестный политрук хотел, чтобы каждое слово было понятно осиротевшему мальчику.

— Пустили б меня за океан, я б им такое сказанул! — Сережа Бойков от злости даже поднялся со стула.

— Тебя не хватало, — улыбнулся Ваня. — Без тебя дипломаты дают им жизни.

— Ну, всё-таки они дипломаты, им как следует выразиться нельзя. А я б сказал, что у нас в училище на родительское собрание тети приходят, бабушки, мамы, а отцы не ко всем приходят, потому что их нет — убиты на той войне. Я б сказал, что у Вани план есть на пять лет; можно всем показать, — там про войну ничего не написано. Митька лауреатом хочет быть. Фунтиков электростанцию поедет строить в деревню… Вы нас лучше не трогайте…

— Ну, Вышинский им то же самое и говорит.