Абхазские рассказы - Гулиа Дмитрий Иосифович - Страница 12

Наконец, побагровев до ушей от злости, Киапач выпалил: «Да как ты смеешь разговаривать со мной таким тоном?! Было бы кому нос задирать, а то у тебя и бурки-то порядочной нет, ведь бурка-то твоя — красная!» Тут надо пояснить, что назвать чью-нибудь бурку красной почиталось у горцев величайшей обидой для ее владельца.

Немудрено, что Дзадзала потерял последнее самообладание: «Послушай, ты, бессовестный человек, если ты вообще человек, а не что-либо другое. Мы с тобой соседи, живем двор ко двору.

Почему же ты оскорбляешь меня? Иль ты начисто забыл, как клянчил у меня старые брюки? Ну ладно, бог с ними, с брюками, но неужели ты мог забыть свою старую шубу? Совести у тебя, надо прямо сказать, и на ломаный грош нету!» И вот что-то сломилось в душе Кимпала. До сих пор он все хорохорился и на каждое слово соседа отвечал десятью, одно другого запальчивей и язвительней. Но как только Дзадзала упомянул о старой шубе, спесивый человек, который, разбогатев, никому не давал спуску и не терпел, чтобы кто бы то ни было ему перечил, — этот надменный богач вдруг обмяк. В его памяти встало нищее, неприкаянное прошлое — как будто сегодня, сейчас выпрашивал он у Дзадзалы поношенные брюки, как будто сегодня, сейчас он рваную, замызганную шубу. Слова Дзадзалы, как молот кузнеца Патуха, стучали в его голове. Заносчивый Кимпал онемел.

«Бессовестный, выходит, я человек, — ругательски ругал он себя в душе, повторяя слова Дзадзалы, — ни на грош во мне, видать, совести нет!» Присутствующие, чтобы замять неловкое положение, стали разговаривать о разных делах, и разгоревшийся было яростный спор между соседями потух, как костер, в который перестали подбрасывать хворост. Благо Киапач не ответил Дзадзале на последние, самые, казалось бы, обидные слова...

Тут пришел мельник со второй вязанкой дров, которую он, как и первую, сбросил у дверей. Он был чем-то явно расстроен и ругался на чем свет стоит.

— Подумать только, какой-то криворотый Чипа осмелился мне сказать: «Ах, ты несчастный мельник!» А сам-то, сам совсем недавно был простым батраком.

— А за что он на тебя накинулся? — спросил рыжебородый, и остальные посмотрели на Шиакира, как бы молчаливо спрашивая его о том же.

— За что? А разве я знаю, за что? Занесся Чипа, жадиной стал в последнее время. Оказывается, я на его делянке дрова рубил, он и набросился на меня, как цепная собака.

— Вот и мы только что говорили о том же, — подхватил рыжебородый, — чуть кто хоть малость встанет на ноги, как уже начинает зазнаваться, забывает простых людей, с которыми прожил всю жизнь. Недаром говорит народная шутка, что смуглый, блестящий каштан, как только вышел из колючей, невзрачной кожуры, посмотрел на нее презрительно и сказал: «Фи, неужто я из нее вылупился?» Так и люди: чуть оперятся — нос кверху, и сам черт им не брат.

— Да брось ты об этом, — вмешался один из собеседников, ви— димо самый нетерпеливый и сильней других заинтересовавшийся историей Кимпала. — Доскажи нам наконец о старой шубе Киапача, а то мы так и не узнаем, что в ней достопримечательного.

— Да я же как будто кончил о ней рассказывать. А впрочем, ты прав, не совсем. Ну вот, значит, Киапач сидел, низко опустив голову на грудь, глубоко задумавшись. По всему видно было, что слова Дзадзалы задели его за живое. Некоторые на сходе шептались, что Дзадзале не сойдут с рук дерзкие слова и что Кимпал крепко отомстит ему за обиду.

А на самом деле все произошло совсем по-иному. Вечером, как только кончился сход и Киапач вернулся домой, он сразу же зашел в чулан, открыл стоявший там пыльный старый сундук и, порывшись в разной рвани, вытащил за воротник свою забытую шубу. Он повернул ее и так и сяк, рассмотрел как следует со всех сторон да и повесил на вбитый в стену крепкий колышек. Потом вышел из дому и прямиком направился во двор Дзадзалы.

Дзадзала и его жена изумились, увидев Киапача у порога своего дома. Еще больше удивилась бы жена Дзадзалы, если бы знала, что ее муж основательно поругался с соседом на сходе, но так или иначе она знала, что Киапач, став богачом, очень редко заглядывал к простым людям.

«Какой черт принес этого негодяя?» — подумал Дзадзала, поднимаясь, как того требовал закон гостеприимства, навстречу неожиданному гостю. Хозяева ответили поклоном на приветствие Киапача, и тот как ни в чем не бывало уселся у очага. Жене Дзадзалы вначале показалось, правда, что ее муж и гость как-то странно поглядывают друг на друга, но, когда беседа потекла по обычному в таких случаях руслу, хозяйка решила, что это ей померещилось. А мужчины поговорили о том о сем, о разных хозяйственных делах, о сегодняшнем сходе, но ни разу ни тот, ни другой даже словом не обмолвились о ссоре.

Хозяйка сняла с огня котел с мамалыгой, разложила ее по тарелкам, поставила на стол сыр и другое угощение, и все поужинали да выпили малость, как водится.

Мирно поболтав еще немного с хозяевами, Кимпал стал собираться домой. Дзадзала, как обязательный, вежливый хозяин, вышел во двор его проводить. А жена его все не могла прийти в себя от изумления. «Киапача будто подменили, — подумала она. То ли за ним смерть пришла, то ли он сегодня внезапно поумнел, а только не узнать человека!» То же самое думал и Дзадзала, провожая гостя. Когда они дошли до середины двора, Киапач вдруг остановился и сказал Дзадзале: «Иди, Дзадзала, домой. Хватит меня провожать. Спасибо тебе за все. Знай только одно, дорогой сосед мой Дзадзала, с сегодняшнего дня я уже не тот Киапач, которого ты знал в последнее время, не тот, который так грубо обошелся с тобой на сходе. Нет, Дзадзала, с сегодняшнего дня я прежний Кимпал Киапач, который ходил зимой и летом в старой, порванной шубе».

И протянул Киапач Дзадзале по-дружески руку, и Дзадзала протянул Киапачу по-дружески руку, и обменялись они крепким, мужским рукопожатием.

Придя домой, Киапач с ходу пошел в чулан и увесистой палкой своей несколько раз ударил по старой шубе, приговаривая: «Не зазнавайся, старая шуба, не зазнавайся!» Потом он поставил палку в угол чулана и приказал родне не трогать ни шубы ни палки.

И с этого дня старая шуба Кимпала Киапача все время висела в чулане. Никто не смел и пальцем прикоснуться ни к ней, ни к палке. С этого дня, чуть Кимпалу покажется, что он начал зазнаваться, заноситься, воображать, что он невесть какая важная птица, он сразу же шел в чулан и поколачивал свою старую шубу, приговаривая: «Старая шуба, не зазнавайся! Не зазнавайся, старая шуба!».

И после его смерти шуба эта долгое время висела в чулане.

Я вам говорил уже, что видел ее собственными глазами.

На этом рыжебородый и закончил свою затянувшуюся историю.

В очаге давно уже горело жаркое пламя. Одна из головешек, сильно обгорев посередине, обломилась, и половина ее упала на земляной пол, рассыпав во все стороны горячие уголья. Все вскочили с мест, отряхиваясь и сыпля проклятьями в адрес коварной головешки, которая чуть не обожгла их. Жернова, как и все это время, мололи и мололи теплую муку. Мельник Шиакир уже держал большой ушастый бурдюк, ссыпая ее. Помол близился к концу. Все вышли во двор. Тучи рассеялись, и на покинувших мельницу крестьян глянуло ясное, уже начинающее темнеть небо. Дождь почти перестал. По всей видимости, погода обещала стать хорошей.

Перевел Б. Лейтин.

ИВАН ПАПАСКИРИ

КАРВАЛЬСКОЕ РУЖЬЕ

Прошел теплый весенний дождик. После такого дождя бурно поднимаются травы. Среди кустов и деревьев, уже одевшихся свежей зеленью, яркой белизной цветов выделялись алыча и персик. Выглянуло солнце. И люди и животные, измученные холодной, ненастной зимой, с радостью встречали весну.

Захлопнув дверь своей пацхи (1), Хикур вышла на двор. Маленький мальчик сидел у нее на плече, другой, постарше, держался за юбку.

— Играйте здесь, дети, а я пойду на огород, — сказала она, спустила мальчика на землю и сунула детям горсть камешков.