Бриг «Меркурий» - Тренев Виталий Константинович - Страница 21

Дня через два после остановки в зараженном становище есаул заметил на Василии новые унты.

— Васька! Это что за унты на тебе? — подозрительно спросил он.

— Унты? Известно, что за унты — меховые унты, инородческие, — уклончиво отвечал Васька и поспешно встал — осмотреть, как привязаны собаки.

— Ты мне дурака не строй! — закричал Платон Иванович. — А ну иди сюда! Говори, где взял унты?

— Ну… где взял! Известно, где взял… сменял, — смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.

— Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?.

— Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые… А мои уж сносились совсем.

Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, закричит. Но, к удивлению Васьки, «поучения» не последовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавленно молчал.

— Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду делать? — мрачно сказал есаул, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую, навалившуюся на неверно прыгающий свет костра.

— Не заболею, Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может неделю только носили.

— Эх. и дурень же ты, Васька! — грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.

Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.

— Ну вот, ваше благородие, не заболел я, — напомнил однажды Васька.

— Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, — отвечал есаул, улыбаясь в черную жидкую бородку, отросшую за путешествие.

Повидимому, благополучно сошла Ваське его рискованная покупка.

Но вот пройдена большая часть пути. Больше трех недель в пути от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора — все устали до предела. И даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:

— Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбился, как старый мерин, ноги не идут.

— Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся, отоспимся, отъедимся! — крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя по мере приближения к Гижиге, несмотря на то что измотан был больше всех.

Весь этот день Василий что-то отставал, а вечером был молчалив и, привязав собак, лег спать, почти не притронувшись к ужину. Этого никогда еще не бывало.

— Что с тобой, Васька? Не занемог ли? — тревожно спросил есаул, опускаясь на корточки около его изголовья.

— Ништо, ваше благородие. Притомился я, — упавшим голосом отвечал Васька, пряча в мех свое пылающее лицо.

Ночью есаул спал тревожно. Собаки лаяли и выли необыкновенно. Наконец, они утихли, и есаул заснул. Но скоро его разбудили крики Афанасия.

— Ай, бачка! Ай беда, ваше благородие! — кричал тунгус, хлопая себя по бедрам, и в отблесках потухающего костра тень его металась фантастически.

Это поведение величаво-флегматичного тунгуса было так необыкновенно, что есаул вскочил.

— Ваше благородие! Собачка убежал!

— Какая собачка? — немного успокаиваясь, спросил Мартынов.

— Вся новая собачка убежал! — кричал Афанасий.

— Врешь! — крикнул Платон Иванович, чувствуя, как покатилось внпз его сердце и слабеют ноги.

Он кинулся к собакам и увидал только трех лаек, сидевших на снегу с тревожно наставленными ушами. Это были еще охотские собаки. Все взятые на становище Макара каким-то чудом отвязались и убежали.

— Кто привязывал собак? — многообещающе тихо спросил есаул, подходя к костру, у которого, уже взяв себя в руки, с обычной флегмой уселся тунгус.

— Васька привязал, — буркнул он.

Есаул ногой стал расталкивать Василия, но тот только охал, не просыпаясь. Мартынов открыл его лицо, и холодный воздух привел Ваську в чувство. Васька глянул на есаула мутно, от света костра лицо его казалось багровым.

— Счас подам-с. не извольте беспокоиться-с, — бормотал он.

— Ты пьян, каналья? — спросил есаул, с недоумением оглядываясь на тунгуса.

Тот покачал головой, пристально глядя на Василия.

— Горячка ему. Потому и собачка плохо привязал. Больной она.

— Не может быть! — упавшим голосом сказал есаул и, сняв варежку, дотронулся до лба Василия. Лоб был горяч необычайно.

— Вася, друг, очнись, Вася, — тихо говорил есаул. Василий пришел в себя окончательно. Он хотел подняться, но есаул удержал его.

— Оплошал, ваше благородие, виноват-с, — хриплым и слабым голосом сказал он, валясь обратно. Он снова закрыл глаза. — Испить бы…

Мартынов совершенно ошеломлен был свалившимся на него несчастьем. Он всей душой ощутил, что теряет, может быть, лучшего друга, какой только был у него в жизни. Напоив Василия, Мартынов сел к костру. Афанасий мрачно глядел на огонь. Молчание длилось долго.

— Ну, что будем делать, Афанасий? — проговорил наконец есаул.

— Два нарта тут бросать надо. До Гижиги надо итти.

— Сколько нам до Гижиги?

— Четыре-пять дня.

— А становища не будет по пути?

— Нет. До самой Гижиги не будет люди. Тунгус замолчал. Молчал и есаул.

— Что с Васькой делать? — спросил тунгус через некоторое время.

— Повезем с собой, вестимо.

— Все равно помрет. Собачка убежал, как будем везти?

— Ну ты, смотри мне! — пригрозил есаул.

— Не сердись, бачка, тебе сила нету, мине сила нету, собачка сила нету. Гижига далеко. Васька повезем, две недели итти будем. Сами помрем.

— Чтоб не было разговору об этом! — мрачно приказал есаул.

На одну нарту положили необходимые вещи и еду себе и собакам на шесть дней. На другой нарте устроили Василия, который что-то бормотал в забытьи. Чтобы он не упал, привязали его ремнями. Афанасий подчинялся есаулу молча, и на скуластом лице его нельзя было заметить неудовольствия. Медленно тронулись путники. Впереди оставшиеся собаки тащили нарты с провизией. Афанасий и есаул поочередно тащили вторые нарты, на которых лежал Василий. Молча брели они весь день.

Так шли целый день, пробовали итти в темноте, но это было выше их сил. Пока Афанасий кормил и привязывал собак, есаул нарубил можжевельнику и устроил костер.

Когда ужин был готов, есаул подошел к Василию с едой. Тот, видно, очнулся и смотрел на него сознательными глазами.

— Платон Иванович, простите меня! — срывающимся голосом сказал денщик.

— Что ты, Вася! На вот, поешь.

— Не принимает душа.

Ночь он провел спокойно, но наутро сознание его снова стало мутиться.

Днем он пришел в себя и с усилием повернулся, чтобы осмотреться. Он увидел бесконечную снежную равнину, передние нарты, которые с усилием тащили три собаки, Афанасия, Мартынова, который тащил его нарты.

— Ваше благородие! Ваше благородие! — закричал он с неизвестно откуда взявшейся силой.

Есаул испуганно обернулся.

— Что вы делаете, батюшка? — снова закричал Василий, пытаясь слезть с нарт, к которым он был привязан, и падая обратно.

— Что ты, Вася? — спросил есаул, наклоняясь к нему.

— Платон Иванович, бросьте меня. Все равно я не жилец. Надорветесь, батюшка… Не дойдете до Камчатки… Не погубите, отец, дайте помереть спокойно…

— Лежи, Вася. Скоро Гижига, там тебя оставлю. Выздоровеешь, небось, ты парень молодой, крепкий… Лежи, голубчик.

Караван тронулся дальше, и Васька затих. Вечером Василий немного поел и лежал, что-то шепча про себя. Когда есаул уже укладывался, он вдруг позвал его.

— Что, Вася? — спросил Платон Иванович, садясь около него на корточки.

— Проститься, ваше благородие.

— Что ты…

— Нет уж, знаю я… Простите, коли чем не угодил. А вам спасибо за доброту вашу и за хлеб-соль… Старался я всегда. Теперь вам без меня слободнее будет…

— Что ты, Вася, поддержись! В Гижиге поправишься.

— Нет, Платон Иванович, я знаю… Без покаяния вот… — голос его слабел.

— Не говори, Вася. Спи спокойно. Довезем тебя, не бойся. Встанешь на ноги.

Долго сидел есаул около больного. Василий спал или был в забытьи. Он лежал с закрытыми глазами и трудно дышал. Есаул оправил на нем шубу, прикрыл его лицо от мороза и лег на свое место. Усталость сморила его, и он заснул тревожным сном.