Ясно: новые стихи и письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 4

И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья.

Вдали маяк мигал на мысу — двулико, неодинако,

И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака,

И снова падал в морской прогал, у тьмы отбирая выдел.

Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел.

Он гас — тогда ты была моя; включался — и ты другая.

Мигают Сириус, Бог, маяк — лишь смерть глядит не мигая.

«Сюда, измотанные суда, напуганные герои!» —

И он говорил им то «нет», то «да». Но важно было второе.

Вторая

«Si tu,

si tu,

si tu t'imagines…»

Raymond Queneau

Люблю,

люблю,

люблю эту пору,

когда и весна впереди еще вся,

и бурную воду, и первую флору,

как будто потягивающуюся.

Зеленая дымка,

летучая прядка,

эгейские лужи, истома полей…

Одна

беда,

что все это кратко,

но дальше не хуже, а только милей.

Сирень,

свирель,

сосна каравелья,

засилье веселья, трезвон комарья,

и прелесть бесцелья,

и сладость безделья,

и хмель без похмелья, и ты без белья!

А позднее лето,

а колкие травы,

а нервного неба лазурная резь,

настой исключительно сладкой отравы,

блаженный, пока он не кончится весь.

А там,

а там —

чудесная осень,

хоть мы и не просим, не спросим о том,

своим безволосьем,

своим бесколосьем

она создает утешительный фон:

в сравнении с этим свистящим простором,

растянутым мором, сводящим с ума,

любой перед собственным мысленным взором

глядит командором.

А там и зима.

А что?

Люблю,

люблю эту зиму,

глухую низину, ледовую дзынь,

заката стаккато,

рассвета резину,

и запах бензина, и путь в магазин,

сугробов картузы, сосулек диезы,

коньки-ледорезы, завьюженный тракт,

и сладость работы,

и роскошь аскезы —

тут нет катахрезы, всё именно так.

А там, а там —

и старость по ходу,

счастливую коду сулящий покой,

когда уже любишь любую погоду —

ведь может назавтра не быть никакой;

небесные краски, нездешние дали,

любви цинандали, мечты эскимо,

где всё, что мы ждали, чего недодали,

о чем не гадали, нам дастся само.

А нет —

так нет,

и даже не надо.

Не хочет парада усталый боец.

Какая услада, какая отрада,

какая награда уснуть наконец,

допить свою долю из праздничной чаши,

раскрасить покраше последние дни —

и больше не помнить всей этой параши,

всей этой какаши,

всей этой хуйни.

Третья

Сначала он чувствует радость, почти азарт,

Заметив ее уменье читать подтекст:

Догадаться, что он хотел сказать,

Приготовить, что он хотел поесть.

Потом предсказанье мыслей, шагов, манер

Приобретает характер дурного сна.

Он начинает: «Не уехать ли, например…»

— В Штаты!— заканчивает она.

«Да ладно,— думает он.— Я сам простоват.

На морде написано, в воздухе разлито…» —

Но начинает несколько остывать:

Она о нем знает уже и то,

Чего он не рассказал бы даже себе.

Это уж слишком. Есть тайны, как ни люби.

Сначала он в ужасе думает: ФСБ.

Но потом догадывается: USB.

Сначала он сам посмеивается. Потом

Начинает всерьез закусывать удила:

Писали же, что возможно таким путем —

Биохимия, все дела.

Нельзя сливаться. Душа у него своя.

Вот ведьма, думает он. Вот черт.

И поскольку она ему уже подсказывает слова,

Он отворачивается.

И закрывает порт.

Сначала, правда, они еще спят вдвоем.

Но каждая стычка выглядит рубежом.

Вдобавок, пытаясь задуматься о своем,

Он ощущает себя, как нищий, во всем чужом.

Разгорается осень. Является первый снег.

Приворота нет, сокурсники всё плетут.

В конце концов, USB — это прошлый век.

Bluetooth, догадывается он. Bluetooth.

Раз имущества нету — нечего и делить.

При выборе «ложись или откажись»

Он объявляет ей alt — ctrl — delete,

Едет в Штаты и начинает новую жизнь.

Теперь во Фриско он плачет по вечерам,

От собственных писем прыгает до небес,

На работе — скандалы, в комнате — тарарам,

На исходе месяца — ПМС.

Дневная хмарь размывает ночную тьму.

Он думает, прижимая стакан к челу,

Что не он подключился к ней, не она к нему,

А оба они страшно сказать к чему.

Вся вселенная дышит такой тоской,

Потому что планеты, звезды, материки,

Гад морской, вал морской и песок морской —

Несчастные неблагодарные дураки.

Звездный, слезный, синий вечерний мир,

Мокрый, тихий, пустой причал.

Все живое для связи погружено в эфир,

Не все замечают, что этот эфир — печаль.

Океан, вздыхающий между строк,

Нашептывает: «Бай-бай».

Продвинутый пользователь стесняется слова «Бог».

— Wi-Fi,— думает он.

— Wi-Fi.

Четвертая

Отними у слепого старца собаку-поводыря,

У последнего переулка — свет последнего фонаря,

Отними у последних последнее, попросту говоря,

Ни мольбы не слушая, ни обета,

У окруженного капитана — его маневр,

У прожженного графомана — его шедевр,

И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть

Все это.

Если хочешь нового мира, отважной большой семьи,

Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,

Отмени снисхождение, вычти семь из семи,

Отними (была такая конфета)

У отшельников — их актинии, у монахов — их ектеньи,

Отними у них то, за что так цепляются все они,

Чтобы только и дальше терпеть

Все это.

Как-то много стало всего — не видать основ.

Все вцепились в своих домашних, волов, ослов,

Подставляют гузно и терпят дружно,

Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар:

«Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар»,—

Что исполнилось даже полней, чем нужно.

С этой просьбой нет проволочек: скупой уют

Отбирают куда охотнее, чем дают,

Но в конце туннеля, в конце ли света —

В городе разоренном вербуют девок для комполка,

Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,

Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,

И все продолжают терпеть

Все это.

Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,

Отмудохан дедами по самое не могу,

Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,

Мог сказать старшине палаты: подите вы, мол,—

Но когда к нему, полутрупу, направились два деда

И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода,—

Чего б вы думали, встал и вымыл.

Неужели, когда уже отняты суть и честь,

И осталась лишь дребезжащая, словно жесть,

Сухая, как корка, стертая, как монета,

Вот эта жизнь, безропотна и длинна,—

Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,

Чтобы все они перестали терпеть

Все это?

Пятая