Ясно: новые стихи и письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 10

Одинок явившийся до срока

Роботехник с исламского Востока.

Выпекает он безвкусное тесто

С детства до самого погоста,

Перепутал он время и место,

Как из каждой сотни — девяносто.

Мой сосед, угрюмо-недалекий,—

По призванию штурман межпланетный:

Лишь за этот жребий недолетный

Я терплю его ремонт многолетний.

Штробит он кирпичную стену

На завтрак, обед и на ужин,

Словно хочет куда-то пробиться,

Где он будет кому-нибудь нужен.

Иногда эти выродки святы,

Иногда — злонравны и настырны:

Так невесте, чей жених не родился,

Все равно — в бордель ли, в монастырь ли.

Иные забиваются в норы

И сидят там, подобно Перельману,

А иные поступают в Малюты,

И, клянусь, я их понимаю.

Я и сам из этой породы.

Подобен я крылатому змею.

Некому из ныне живущих

Оценивать то, что я умею.

Живу, как сверкающий осколок

Чьего-то грядущего единства,

Какому бы мой дар бесполезный

Когда-нибудь потом пригодился:

Способность притягивать немилость,

Искусство отыскивать подобных,

Талант озадачивать безмозглых,

Умение тешить безутешных.

5

Были мы малые боги,

Пришли на нас белые люди,

Поставили крест на нашем месте,

Отнесли нас в глубину леса.

К нам приходят в глубину леса

Захваченные темные люди,

Приносят нам свои приношенья,

Хотя у них самих не хватает.

Захваченные темные люди

Горько плачут с нами в обнимку —

Кто бы в дни нашего величья

Разрешил им такую фамильярность?

— Бедные малые боги,

Боги леса, огня и маниоки,

Ручья, очага и охоты,

Что же вы нас не защитили?

Боги леса, костра и маниоки

Плачут, плачут с ними в обнимку:

Кто бы во дни их величья

Разрешил им такое снисхожденье?

— Простите нас, темные люди,

А мы-то еще на вас сердились,

Карали вас за всякую мелочь

Неумелою отеческой карой!

А теперь запрягли вас в машины,

Погнали в подземные шахты;

Кровь земли выпускают наружу,

Кости дробят и вынимают.

А богов очага и охоты

Отнесли и бросили в чаще;

Вы приносите им приношенья,

А они ничего не могут.

Знаем мы, малые боги,

Боги леса, ручья и маниоки:

Вас погубят белые люди,

А потом перебьют друг друга,

Крест упадет, подломившись,

Шахты зарастут, обезлюдев,

На машинах вырастет плесень,

В жилищах поселятся гиены,

И останутся малые боги

На земле, где всегда они были:

Никто их не выбросил в чащу,

Никто не принесет приношений.

* * *

Не рвусь заканчивать то, что начато.

Живу, подействуя и пасясь.

Сижу, читаю Терри Пратчетта

Или раскладываю пасьянс.

Муза дремлет, а чуть разбудишь ее —

Мямлит вяло, без куражу,

Потому что близкое будущее

Отменит все, что я скажу.

Я бы, может, и рад остаться там —

В прочном прошлом, еще живом,—

Но о семье писать в шестнадцатом?

А о войне — в сороковом?

Сюжет и прочая рутина,

Какую терпели до поры,

Всем сразу сделалась противна —

Как перед цунами мыть полы.

И лишь иногда, родные вы мои,

Кой-как нащупывая ритм,

Я думаю, что если б вымыли…

Как эта мысль меня томит!

Такая льстивая, заманчивая,

Такая мерзостно-моя —

Что, зарифмовывая и заканчивая,

Я кое-как свожу края.

Едет почва, трещит коновязь,

Сам смущаюсь и бешусь.

Пойти немедля сделать что-нибудь.

Хоть эту чушь.

* * *

Вынь из меня все это — и что останется?

Скучная жизнь поэта, брюзга и странница.

Эта строка из Бродского, та из Ибсена —

Что моего тут, собственно? Где я истинный?

Сетью цитат опутанный ум ученого,

Биомодель компьютера, в сеть включенного.

Мерзлый автобус тащится по окраине,

Каждая мелочь плачется о хозяине,

Улиц недвижность идолья, камни, выдолбы…

Если бы их не видел я — что я видел бы?

Двинемся вспять — и что вы там раскопаете,

Кроме желанья спать и культурной памяти?

Снежно-тускла, останется мне за вычетом

Только тоска — такого бы я не вычитал.

Впрочем, ночные земли — и эта самая —

Залиты льдом не тем ли, что и тоска моя?

Что этот вечер, как не пейзаж души моей,

Силою речи на целый квартал расширенный?

Всюду ее отраженья, друзья и сверстники,

Всюду ее продолженье другими средствами.

Звезды, проезд Столетова, тихий пьяница.

Вычесть меня из этого — что останется?

* * *

У бывших есть манера манерная —

Дорисовать последний штрих:

Не у моих — у всех, наверное,—

Но я ручаюсь за моих.

Предлог изыскивается быстренько,

Каким бы хлипким ни казался,

И начинается мини-выставка

Побед народного хозяйства.

Вот наши дети, наши розы,

Ни тени злости и вражды.

Читатель ждет уж рифмы «слезы».

Ты тоже ждешь. Ну ладно, жди.

А тут у нас гараж, как видишь,—

Мужнин джип, моя «рено»…

Ты скажешь ей: отлично выглядишь.

Она в ответ: немудрено.

Тут время взору опуститься,

Чтоб суть была обнажена:

Намек стыдливого бесстыдства,

Покорно-страстная жена.

И тон твой ласков и участлив,

Как безмятежный окоем:

— Надеюсь, ты еще будешь счастлив,

Как я в отсутствии твоем.

Боюсь, в мое последнее лето,

Подведя меня к рубежу,

Мир скажет мне примерно это,

И вот что я ему скажу:

— Да, я и впрямь тебе не годился

И первым это уразумел.

Я нарушал твое единство

И ничего не давал взамен.

Заметь, с объятий твоих настырных

Я все же стряс пристойный стих,

Не меньше сотни строк нестыдных,

Простынных, стылых и простых.

А эти розы и акация,

Свет рябой, прибой голубой —

Вполне пристойная компенсация

За то, что я уже не с тобой.

* * *

Продираясь через эту черствую,

Неподвижную весну,

Кто-то спит во мне, пока я бодрствую,

Бодрствует, пока я сплю.

Вот с улыбкой дерзкою и детскою

Он сидит в своем углу

И бездействует, пока я действую,

И не умрет, когда умру.

Знать, живет во мне и умирание,

Как в полене — головня.

Все, что будет, чувствую заранее,