Жизнь и смерть Петра Столыпина - Рыбас Святослав Юрьевич - Страница 34

Лопухин при упоминании о детях взволновался, но ответил, что Азеф вел преступную двойную игру, предавая всех, а теперь пора положить конец этой лжи и предательству.

Что было делать Герасимову? Он понял, что Азеф прав, тем не менее с чиновничьей настойчивостью продолжал уговаривать собеседника. Теперь это были другие аргументы, служебная тайна, долг, ответственность, бремя вины за предстоящее убийство Азефа. И последнее: неужели вы будете участвовать в революционной кровавой расправе?

Надо учесть, что это говорит представитель спецслужб (по современному определению) с отступником. И у него не появляется даже мысли, что можно использовать силу, пригрозить арестом, а то и физическим уничтожением. Мы, конечно, помним убийство Черняка тайным агентом Викторовым, но там устраняли террориста. Там — необъявленная война. А здесь— разговор своих, другие правила.

Лопухин все-таки не уступил. Почему? Герасимов предполагал, что он «зашел слишком далеко, но уже не мог вернуться назад».

На прощание Лопухин заявил, что перед революционным судом не появится; но если его спросят, скажет об Азефе правду.

Герасимов, убедившийся в решении Лопухина предать Азефа, больше не пытался изменить ход событий. Ареста не последовало.

Герасимов дал Азефу фальшивые паспорта, деньги и простился навсегда. (Азефу удалось скрыться, он поселился в Берлине под именем Александра Неймайера, купца, и прожил там остаток жизни.) Лопухин же после встречи с Герасимовым стал готовиться к поездке за границу. Почему он пытался избежать встречи с похитителями дочери? Неужели, дав им слово, не хотел его нарушать? Думается, объяснение лежит в другой плоскости: он знал, что в случае обмана не сможет укрыться от их мести.

Герасимов докладывал Столыпину каждый день и, понятно, не скрывал от премьера и разговора с Лопухиным. Наверняка они обсуждали возможные последствия эсеровского суда над Азефом. Выпускать ли Лопухина? Что вскроется на суде? Кому это выгодно? На эти вопросы надо было отвечать.

По-видимому, они решили не препятствовать Лопухину, ибо результат суда можно было использовать как доказательство мощи государства и бесперспективности террора. (Судьба бывшего агента при этом, конечно, не учитывалась.)

Лопухина не удерживали, только приставили к нему наблюдение, и вместе с внимательными попутчиками-соотечественниками он прибыл в Лондон, где встретился с членами ЦК партии эсеров Савинковым, Черновым, Аргуновым (Вороновичем). Теперь в его предательстве не сомневались. Он особо и не таился, послав Столыпину письмо, в котором обвинял Герасимова в моральном насилии и просил оградить семью от полиции.

Вскоре в печати появился приговор ЦК «предателю и провокатору» Азефу, и вся Европа с упоением читала в газетах статьи о небывалом коварстве российской полиции.

Но, начав кампанию по разоблачению руководителя боевой организации и члена ЦК Азефа, эсеры быстро поняли, что ведут кампанию против себя. Несколько террористов даже покончили с собой. Можно попытаться их понять, этих выломившихся из обычной жизни людей, тешившихся иллюзией собственной исключительности. Какими бы убийцами они ни были, в действительности они не могли считать себя таковыми. Теперь их «героизм» оказывался всего-навсего фарсом, разрешенным тайной полицией. Возможно и другое предположение: самоубийцы могли быть осведомителями менее крупного уровня, чем Азеф, но испугались разоблачения.

Расследование Бурцева нанесло партии эсеров тяжелый удар. Надо было как-то объясняться с русской общественностью.

Между тем Лопухин вернулся в Россию как ни в чем не бывало и не делал никаких попыток оправдаться. С ним тоже надо было что-то делать.

Заметим, что во всей этой истории с обеих сторон, несмотря на необъявленную войну, проявилось много какой-то патриархальности. Эсеры судят Азефа, но не пытаются его задержать. Герасимов уповает не на силу, а уговаривает Лопухина не выдавать агента. Лопухин не старается избежать наказания и укрыться. Бурцев публикует обличения, не думая о последствиях. Если вспомним поведение самого Столыпина перед полетом на аэроплане капитана Мациевича, то картина получится достаточно полной.

Итак, Лопухин вернулся. Факт измены налицо, и теперь можно было производить арест. Через несколько дней Лопухина арестовали: после того, как Николай велел начать судебное преследование. Государь император, которому Столыпин вынужден был доложить и про Азефа, и про поездку Лопухина в Лондон, был взбешен.

В феврале 1909 года Лопухина приговорили к четырем годам каторги за разглашение служебной тайны и сотрудничество с эсерами. О похищении дочери он не сказал и в глазах либеральной публики выглядел героем, боровшимся с царскими сатрапами. Сенат смягчил приговор, заменив каторгу пожизненной ссылкой. Через четыре года он после амнистии в честь трехсотлетия династии вернулся в Петербург. Впрочем, драма Лопухина прошла для истории незамеченной, заслоненная шумной кампанией против правительства, развернувшейся в России из-за раскрытия Азефа.

Еще до ареста Лопухина в «Юманите» писалось: «Очевидно, правительство чувствует себя виноватым в деле Азефа, т.к. не решается задержать Лопухина. В любой стране государственный чиновник, выдавший вверенную ему служебную тайну, был бы немедленно арестован и соответственно наказан».

В Думе социал-демократы и трудовики сделали запрос, в котором прямо говорилось, что полиция сама организовала террор через своих агентов «в целях усиления реакции и для оправдания исключительных положений».

Октябристы заявили: «Благодаря делу Азефа партия социал-революционеров потерпела страшное поражение, и теперь она хочет выместить свою злобу».

Столыпин 11 февраля выступил в Думе с большой речью, отвечая на запрос. Прежде всего он сказал, что само определение «провокация» в деле Азефа не применимо, его используют революционеры для собственной выгоды.