Константиновский равелин - Шевченко Виталий Андреевич - Страница 23

— Ложи-ись! — прокричал Евсеев, заметив, что истребитель вновь разворачивается, но все уже и так прижались к земле, распластавшись, стараясь слиться с нею, ибо спрятаться было некуда: равнина, с небольшими холмиками равнина лежала вокруг.

Вновь протрещала пулеметная очередь. Зимский, свернув голову набок, решился посмотреть в небо. На какой-то миг он увидел накренившийся при повороте самолет, блеск солнечных зайчиков на очках у пилота и его широко раскрытый в беззвучном хохоте рот —охотясь за людьми, вражеский летчик весело смеялся.

— Стерва! — простонал Алексей, в бессильной злобе вонзая ногти в твердую почву. Сердце его так громко стучало, что казалось, будто оно ударяется о землю. Он не понимал, страх это или не страх, — ему просто не верилось, что среди этого громадного пространства его может найти слепой кусочек свинца и тогда он больше не увидит ни этого голубого* неба, ни Евсеева с Юрезанским, ни товарищей в равелине — не увидит никогда!

«Неужели это произойдет сейчас? Так быстро?» — стучала в виски прилившая к голове кровь; и ему очень нс хотелось умирать, так и не сделав ничего, не вступив в битву с врагом, умирать в первом же боевом задании.

Так, прижавшись к земле, он ожидал следующей пулеметной очереди, как вдруг почувствовал, что в надсадный рев «мессершмнтта* вплелся звонкий, высокий звук другого мотора. Алексеи быстро поднял голову и радостно ахнул: наперерез «мессеру» шел, также на бреющем полете, покачивая изогнутыми крыльями, истребитель, прозванный гордым морским именем «чайка». Оба пилота заметили друг друга и одновременно взмыли свечой, стараясь выиграть в высоте для нанесения верного удара.

Поднялись с земли Евсеев, Юрезанскнй и другие и, затаив дыхание, следили, как две машины напряженно рвались вверх. Все пронзительней и пронзительней взвывали их моторы, вибрируя на какой-то немыслимо высокой ноте. Некоторое время истребители шли вровень, а затем стал вырываться вперед длинноносый фюзеляж «мессера».

— Давай! — шепотом сказал Зимскнн, впившись глазами в краснозвездную машину.

—Дава-ай! — словно угадав его мысли, громко прокричал Юрезанскнй.

— Да-ава-ан!!

Но «мессершмнтт» был уже наверху. Видя, что проиграл в высоте, свой истребитель резко отвалился в сторону, и на какое-то мгновение машины разошлись далеко друг от друга, а затем повернули и вновь стали сходиться лоб в лоб.

«Мессеру» было гораздо легче — он шел теперь, словно катился с горы, а «чайке» приходилось вновь карабкаться вверх, жалобно ноя перетруженным мотором.

Они сошлись па контркурсах, и одновременно прозвучали пулеметные очереди с обеих машин. «Мессер» пронесся как ни в чем не бывало. Из правого крыла «чайки» потянулась тоненькая струйка дымка.

— Попал, гад!—заскрежетал от досады зубами Юрезанскнй. Ему никто не ответил. Молча, напряженными глазами смотрели, что же будет дальше.

Правое крыло «чайки» продолжало дымить. Уже не струйка, а широкая черная полоса тянулась за нею. Летчик безжалостно швырял свою машину в воздухе, стараясь сбить пламя.

— Прыгнул бы с парашютом, что ли... — сказал один из матросов, безнадежно качая головой.

— Как же, прыгнешь! — с отчаянием проговорил Юрезанскнй. — Он враз и полоснет по тебе из пулемета!

«Мессершмнттэ делал круги вверху над горящем «чайкой», ожидая, когда он упадет на землю. Затем он стал проноситься над самой ее кабиной взад н вперед, словно измываясь над израненной машиной.

— Да... Лучше бы не смотреть... — сокрушенно вздохнул Евсеев и крикнул в сторону Алексея:

— Зимскпй! Продолжайте, пока спокойно!

Но тут случилось неожиданное: уловив какой-то миг, когда «мессер» проходил над нею, «чайка» резко метнулась вверх и врезалась в черный длинноносый фюзеляж вражеской машины.

Обломки обоих истребителей, кувыркаясь и дымя, полетели на землю.

— О-ох! — вырвалось невольно у всех, кто наблюдал за этим трагическим воздушным боем.

— Видали? — взволнованно подбежал к остальным Зимскпй. — Это он сам! Я точно видел! Вот это да!

— Жаль парня, но правильно сделал — не сдаваться же этому гаду! — хмуро подтвердил Юрезанскнй

— Это пример для нас всех! — сказал Евсеев, задумчиво смотря в небо, где еще не рассеялся дым недавней битвы. — Вот так и мы должны будем забыть о себе в час наших испытаний! А об этом пилоте должен узнать весь равелин!

— Точно! Это мы расскажем! — подхватил Юрезаи-скнн.

— А теперь — за дело! — заторопил Евсеев. — Скорее ставить мины — ив равелин! Мы еше должны сегодня успеть проститься с Барановым...

Напоминание о вчерашней гибели политрука словно подхлестнуло всех остальных. Люди заторопились разойтись по своим местам. Алексей вновь вонзил в твердую землю саперную лопату и невольно вздрогнул: ему почудился рев «мессершмигга» на бреющем полете. Он бросил быстрый взгляд в небо, там, в беспредельной голубизне, уже ничто не говорило о разыгравшейся недавно трагедии, только, выгнув полукругом крылья, реяли на разных высотах стрижи.

«А как бы поступил я, если бы был в кабине горящего истребителя?» — внезапно подумал Алексей и вдруг почувствовал, как трудно ответить на этот вопрос.

«Ну, что ж! В бою будет видно!» — успокоил он сам ябя, тщательно заравнивая закопанную мину землей.

Солнце ужо давно перевалило за полдень, н ему приходилось торопиться.

Последняя мина была установлена ровно в 18 часов...

Вечером, после похорон политрука Баранова, матросы собрались в своем кубрике. Стояла тишина. Говорили только вполголоса, все еще находясь под впечатлением скорбного прощания с человеком, первым принявшим смерть в равелине. Все искренне сожалели по поводу его безвременной кончины. Люди посуровели, чутьем угадывая, что этот печальный вечер будет последним тихим вечером в равелине.

Совсем недалеко глухо гремела артиллерийская канонада. Изредка кто-нибудь поднимал голову и, вытянув шею, напряженно прислушивался к тяжелым ударам немецких пушек. Некоторые писали письма домой, с затаенной болыо думая, что, может быть, пишут в последний раз. I I в длинном перечислении всех, кому следовало передать поклоны, и в более, чем обычно, откровенных, словно покаянных, строчках чувствовалось прощание с родными, с домом, со всем, что стало таким необходимым и привычным.

Другие пересматривали фотографии, и перед глазами воскресали уже забытые картины прежней, мирной жизни.

Вот фотография юноши в широкой, словно кофта, фланелевой рубахе и в бескозырке, наползшей на самые уши и оттопырившей их в стороны. Взгляд его застывший, словно он увидел удава, свидетельствует о сознании торжественности момента. В правой руке юноша держит за конец нарисованную шлюпку, левая — опирается на спасательный круг с буквами: «Привет из Севастополя». Это — начало флотской службы. Оно, как и сотни других начал, добросовестно запечатлено фотографом с Гоголевской улицы, что за Историческим бульваром. А вот еше фотографии. На одной — деревенская девушка в белой шелковой блузке, с лакированным ридикюлем в руках. Надпись на обороте гласит: «Порфнршо Ивановичу на воспоминание о днях жизни в д. Егоровна. Настя В.» На другой надпись иная: «Лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить!» И девушка иная — с модной прической и театральным наклоном головы. Это уже новое, севастопольское знакомство.

Чего только не напомнят помятые и пожелтевшие фотографии. Здесь и командующий флотом, вручающий кубок капитану ватерпольной команды, и приезд шефов из соседнего колхоза (вон та дивчина, что с краю, заставила тосковать матросское сердце), здесь и родные, и знакомые. и друзья — все, чем были наполнены прожитые дни.

А прожитые дни были по-своему прекрасны. Дружно, единой семьей жила команда Коистантпиовского равелина. Молодые матросы-первогодки, попав в равелин, сразу же чувствовали великую силу вековечных севастопольских традиций. Гуляя по городу, где на каждом шагу встречались славные памятники истории, вплоть до нахимовских пушек с чугунными ядрами, они проникались гордостью за свой флот, и для них было счастьем считаться потомками легендарных севастопольских моряков. Старшие товарищи, уже успевшие остыть от первых, непосредственных впечатлений, в то же время настолько срослись со всеми атрибутами черноморской славы, с самим торжественно гордым духом города, что не мыслили себя где-то в другой обстановке, оторванными хотя бы на mi гг от гордого орла на постаменте памятника погибшим кораблям, от строгого, стоящего с непокрытой головой Тотлебена; от Корнилова, предсмертным жестом призывающего до конца отстаивать Севастополь; от причудливой, с ладьей наверху, пирамиды в честь командира брига «Меркурий* — капитан-лейтенанта Казарского, с торжественной надписью «Потомству в пример», и многого, многого другого, чем славен легендарный морской бастион.