Приключения капитана Кузнецова - Кулик Сергей - Страница 10

Укатил комендант, а через час человек двадцать полицаев на вершнях… Только ни в лесопосадке, ни в бараке не нашли. И по домам одни старушки да детишки. А как комендант в бывшем детском саду на десять замков закрылся и на покой отошел, народ, кто откуда, на усадьбу собираться стал. Тут и мы за солью к ним.

Позвали мы с собой пять комсомольцев ихних, сделали что надо и ушли. А утром с полсотни эсэсовцев с собаками на машинах в совхоз примчались. Кого в домах успели захватить, пинками да прикладами на площадку согнали, пулемет навели, два фрица виселицу наспех сколачивают, другие на дверях замки сшибают и все вверх дном в домах… Только не нашли, что хотели. А уезжать ни с чем, видать, охоты нету.

Тут офицер ихний переводчику что-то наказал, а тот к людям:

- Ночью,-говорит,- из склада всю соль закрали… Виновных мы найдем, конечно, только пан офицер надеется, что сами скажете. Кто скажет - десять кило в награду, а вору - вот туда… - и в сторону виселицы рукой махнул.

-Я бачив, как мешки через чердак носили, - вышел тут наш знакомый старик.

У офицера рожа хочет улыбку сделать, да так и не вышло - улыбки-то. От злости дрожит, старика торопит:

-Кто носил?!.

-А кто их знает? Ночью. Темно… Да и не пускали близко. С такими же пулеметами, и автоматы немецкие. Только говорили по-нашему. Стало быть, партизаны, кому же больше… Человек сто было…

От одного слова "партизаны" - оно-то одно и было им без переводчика понятно - висельщики топоры обронили, за автоматы схватились, офицер съежился, по сторонам заоглядывался, пистолет вынул и тут же красную ракету в небо. За минуту всех фрицев будто корова языком слизала.

Ну, а народ с тех пор за водою не только к колодцу, а еще и к бане стал ходить. Там два чана большущие. А вода в них чистая и аж горькая от соли. Даже зимою не замерзала.

Этот рассказ мне очень пригодился. Значит, если я уйду от соленого водоема, то на каждый день надо примерно двадцать пять граммов соли, а на месяц - семьсот пятьдесят граммов.

Собрав плитчатые валуны с блюдцеобразными выемками, я разложил их у водоема и залил водой. Залил также сколько-нибудь заметные углубления на больших камнях и, кроме того, два корытца из бересты. К вечеру вода испарилась, но слой соли оказался настолько мал, что пришлось повторить разливку несколько раз.

На третий день кристаллы были уже хорошо заметны. Я опять залил углубления и корытца водой, а когда пришел на следующее утро, то нашел плитки и корытца сдвинутыми с места и тщательно вылизанными. Значительная часть налета была слизана и со стенок водоема.

- Ах вы, воришки!.. обругал я косуль и, упрекая себя в оплошности, начал все сначала.

НАПАДЕНИЕ С ВОЗДУХА

Тайга цвела и ликовала, боясь упустить даже минуту долгожданного короткого солнечного лета. Каждый день она встречала новыми цветами, новыми запахами, новым дыханьем. Каждый час, как на выставке платьев, она меняла свои наряды. Еще вчера низинка желтела лютиками и одуванчиками, а сегодня она ласкает глаз ковром голубых лепестков первоцвета, среди которого василек, горит гвоздика и дикий сибирский мак. И кажется, что поляну и марь, редколесье и опушки я увидел впервые только сейчас, что они за одну ночь созданы и усыпаны цветами могучей рукою волшебника-великана. И как-то совсем уж не верится, что все это - цветущее и благоухающее под чистой лазурью неба - и есть та суровая и холодная Сибирь, что несколько месяцев назад единственным и полновластным хозяином здесь был мороз, и поляны покрывались толстым слоем синеватого снега; не верится, что и сейчас под ногами, на глубине полутора метров, черной вечной мерзлотой прячется укрощенная и присмиревшая зима.

Из "дому"; я вышел в восемь утра, направляясь к утесам через марь. Чтобы воришки не трогали "соляной промысел", я поставил у водоема чучела, и косули больше не приходили.

Я нес два крючка с лесками, надеясь на удачный улов в озере. Крючки сделал из английских булавок, лески - из нитей строп. Что касается "наживы", то даже для такого малоопытного рыболова, как я, затруднений здесь не могло быть. В илистой наносной почве у мари уйма дождевых червей, в траве прыгают кузнечики, а на цветы садятся всевозможные бабочки.

За марью с цветастыми луговинками потянулись кусты черемухи и уже пылящей белыми пушинками кудреватой ракиты. Вспомнился мой город, где дома и улицы в июне покрываются слоем такого же пуха от "цветущих" тополей. Две недели, кружась в воздухе, пушинки надоедливо лезут в рот, застилают глаза, преследуют горожан в магазинах, в столовых, в автобусах и трамваях; словно назойливые мухи, через форточки врываются в квартиры, теплым снегом покрывают одежду и обувь. Очищая брюки и гимнастерку от пуха, каждый день я вспоминал работников горзеленхоза недобрым словом за такое озеленение улиц и парков. Ведь, кроме женских пылящих тополей, есть мужские, не дающие пуха. Так почему же не выращивать мужские особи этих красивых и неприхотливых растений? Ведь те и другие размножаются черенками. Но здесь, вдали от города, такие же пушинки показались милыми и родными. Они кружились веселым хороводом над зеленым ковром овсяницы, мятлика и щучки, нежно касались желтоглазых цветов сибирской астры, садились на фиолетово-розовые цветы "кукушкиных сапожек", щекотали лицо, плясали перед глазами.

И вот черемушник закончился. Словно на прощанье колючими ветвями ткнулась в лицо упрямая боярка, и я попал в объятья спрятавшего небо и солнце густого и высокого пихтача. Цветы, пушинки остались позади. Из лесной полутьмы дохнуло холодной шахтной сыростью, будто за две минуты я перенесся куда-то за тысячи километров - в холодную и темную страну древесных великанов. Чтобы привыкнуть к перемене, сажусь на полусгнившую влажную колодину и до боли в ушах вслушиваюсь в немую тишину. Ни звуков, ни признака жизни… Только у ног, словно выцветшие в полутьме бледно-рыжие муравьи, подтянув свои брюшки, куда-то торопятся, неся с собою то крылышко жука, то белую куколку - будущего собрата, то неизвестно зачем понадобившуюся сухую былинку.

Вверху подул легкий ветерок, ветви пихт вздрогнули, и лес проснулся… Со всех сторон послышалась спокойная, убаюкивающая, чудесная лесная песня. "Отдохни"… - шептали ветви слева. "Усни… Усни"… - подпевали справа. "Приляг… Полежи";… - еле слышно гудели обросшие лишайником стволы таежных старожилов.

И хочется послушаться доброго совета гостеприимных хозяев, прилечь на бурый ковер из еще не сгнившей хвои, отдохнуть, повспоминать, подумать. Но мокрая от пота гимнастерка липким холодом обжигает спину, и я, не спеша, пробираюсь через чащу на редколесье, к солнцу. Здесь встречают улыбающиеся незабудки, из-под ног во все стороны прыгают кобылки, в ушах звенит стрекотанье кузнечиков.

Вот она какая… Цветастая и душистая, жаркая и прохладная, немая и поющая, приветливая и грозная, гостеприимная и суровая, гористая и равнинная, болотистая и суходольная, скупая и богатая сибирская тайга!..

Наконец я на вершине большой базальтовой скалы, высота которой не менее ста метров.

Позади остался крутой, покрытый редколесьем склон, а впереди у самого обрыва - огромный полумесяц голубой глади озера. Бросаю вниз камень, за ним другой… Они гулко застучали по выступам, потом стук стал тише и, наконец, совсем заглох, словно камни повисли в воздухе, не коснувшись озерной глади.

К востоку справа, испещренный грязно-зелеными пятнами "накипных" лишайников, громоздился самый высокий, совсем недоступный утес-исполин, скрывавший от глаз гряду своих восточных соседей. Рядом с ним - похожая на беседку, повидимому, легко доступная, седловина. Скалы слева спускались все ниже, а километра за три от того места, где я стоял, совсем прятались в зарослях сосны. Лишь хорошо видный противоположный северный берег - отлогий и ровный. От самой воды он зарос широкой каймой рогоза, за которой вдоль озера тянулась полоса густого леса, отделившая озеро от бесконечной болотистой равнины.