Прощальный вздох мавра - Рушди Ахмед Салман - Страница 99

Перчинки, цельные зерна тмина и кардамона, палочки корицы мешались в воздухе с привозными растениями и пернатыми и, как пахучий град, выбивали дробь на мостовых и тротуарах. Авраам всегда держал близко от себя мешки с кочинскими специями. Порой, оставаясь один, он развязывал горловины мешков и погружал тоскующие руки в ароматные недра. Фенугрек и нигелла, кориандр и асафетида сыпались на Бомбей; но больше всего было черного перца, черного золота Малабара, на котором вечность назад молодой складской управляющий и пятнадцатилетняя девушка любили друг друга перечной любовью.

«Сформировать класс, – писал Маколей[149] в 1835 году в “Заметке об образовании”, – ...индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по суждениям, нравственным принципам и интеллекту». Для чего, спросите вы? О, для того, чтобы стать «посредниками между нами и миллионами, которыми мы правим». Какую благодарность должны, просто обязаны испытывать лица из этого класса! Ибо индийские наречия «бедны и грубы», и «одна полка книг из хорошей европейской библиотеки стоит всей туземной литературы». Столь же пренебрежительного отзыва удостоились история, естественные науки, медицина, астрономия, география, религия. «Даже английскому кузнецу было бы зазорно... вызвало бы смех у девочек в английском пансионе».

Итак, класс «маколеевых ополченцев» должен был ненавидеть все лучшее, что было в Индии. Нет, Васко ошибся. Мы не были, никогда не были этим классом. Лучшее находилось внутри нас, и худшее тоже, и одно боролось с другим внутри нас, как и по всей стране. В некоторых из нас худшее торжествовало победу, и все же мы могли сказать – и сказать с полным правом, – что любили лучшее.

Когда мой самолет делал вираж над городом, мне видны были столбы дыма. Ничто больше не связывало меня с Бомбеем. Это уже не был мой Бомбей, неповторимый город, город веселой мешанины, город-полукровка. Чему-то пришел конец (миру, в котором мы жили?), а то, что осталось, было мне чуждо. Я поймал себя на том, что думаю об Испании – об Иных Краях. Я летел в те места, откуда мы были изгнаны столетия назад. Не там ли я обрету утраченный дом, покой, Землю Обетованную? Не там ли ждет меня мой Иерусалим?

– Как думаешь, Джавахарлал?

Но набитый опилками пес безмолвствовал у меня на коленях.

В одном, однако, я был неправ: конец одного из миров не означает конца всего мира. Надья Вадья, моя бывшая невеста, появилась на телеэкране через несколько дней после взрывов, когда шрамы поперек ее лица были еще ярко-багровыми и не позволяли сомневаться в том, что они останутся на всю жизнь. И все же ее красота была столь трогательна, а храбрость – столь очевидна, что каким-то образом она выглядела еще привлекательней, чем прежде. Репортер задавал ей всякие вопросы о случившемся; но вдруг, в некий необычайный миг она отвернулась от него и заговорила прямо в телекамеру, обращаясь к сердцу каждого зрителя:

– И вот я спросила себя: Надья Вадья, это что, конец твой настал? Это что, занавес? И какое-то время я думала – ача, да, это все, халас. Но потом я спросила себя: Надья Вадья, что это ты говоришь такое? В двадцать три года сказать, что жизнь кончена, фантуш? Что за пагальпан, что за чушь, Надья Вадья! Не раскисай, девчонка, поняла? Город будет жить. Поднимутся новые небоскребы. Настанут лучшие времена. Теперь я каждый день себе это повторяю. Надья Вадья, будущее зовет. Надо только прислушаться к его зову.

Часть четвертая. «ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗДОХ МАВРА»

19

Я решил отправиться в Бененхели, потому что отец сказал мне, что Васко Миранда, которого я не видел четырнадцать лет – или двадцать восемь, если считать по моему личному скоростному календарю, – держит там в заточении мою умершую мать; во всяком случае лучшую часть того, что от нее осталось. Вероятно, я рассчитывал предъявить свои права на украденные произведения и, вернув их, поправить что-то в себе самом, пока я еще жив.

Я никогда раньше не летал на самолетах, и, когда мы проходили сквозь облака – я покинул Бомбей в один из редких облачных дней, – это так потусторонне напоминало образы загробной жизни в кино, живописи и сказках, что у меня мурашки побежали по коже. Я что, вхожу в страну мертвых? Я чуть ли не ожидал увидеть в иллюминатор покоящиеся на пухлом поле кучевых облаков жемчужные врата и человека с разграфленной надвое бухгалтерской книгой добрых и злых дел. Меня объяла сонливость, и в первых за всю мою жизнь заоблачных снах мне привиделось, что я воистину покинул царство живущих. Может быть, меня уничтожило взрывом, как многих людей и многие места, что я знал и любил. Когда я проснулся, ощущение, будто я проник за некую завесу, не исчезло. Приветливая молодая женщина предлагала мне еду и питье. Я не отказался ни от того, ни от другого. Красное вино «риоха» в миниатюрной бутылочке оказалось превосходным, но его было слишком мало. Я попросил принести еще.

– Я чувствую себя так, словно произошел сдвиг во времени, – сказал я симпатичной стюардессе чуть позже. – Только вот не знаю, в будущее или в прошлое.

– Многие пассажиры ощущают то же самое, – заверила она меня. – Я им объясняю, что это не то и не другое. В прошлом и в будущем мы проводим большую часть нашей жизни. На самом деле в нашем крохотном микрокосме вы оттого чувствуете себя сбитым с толку, что на несколько часов попали в настоящее.

Ее звали Эдувихис Рефухио, и она изучала психологию в мадридском университете Комплутенсе. Некая душевная неугомонность побудила ее прервать учебу и зажить этой кочевой жизнью, призналась она мне совершенно непринужденно, присев на несколько минут в пустое кресло рядом со мной и взяв Джавахарлала к себе на колени.

– Шанхай! Монтевидео! Алис-Спрингс! А знаете ли вы, что место открывает свои секреты, свои глубочайшие тайны как раз тому, кто попадает в него только проездом? Точно так же, как можно излить душу перед незнакомцем на автобусной остановке – или в самолете, – сознаться в таком, что, узнай об этом хотя бы только намеком живущие рядом с вами, вы сгорели бы со стыда. Ну до чего милое у вас чучело собачки! У меня, кстати, собралась коллекция маленьких птичьих чучелок; а из южных морей – настоящая высушенная человеческая голова. Но если начистоту, я потому летаю, – тут она наклонилась ко мне совсем близко, – что мне нравится часто менять партнеров, а в католической стране, как Испания, не слишком разгуляешься.

Даже в этот момент – таково было мое внутреннее смятение, вызванное полетом, – я не понял, что она предлагает мне свое тело. Ей пришлось сказать мне об этом прямо.

– У нас тут налажена взаимопомощь, – объяснила она. – Другие стюардессы постерегут и последят, чтобы нас не обеспокоили.

Она отвела меня в крохотную уборную, где мы совершили очень короткий половой акт; она добилась оргазма всего лишь за несколько быстрых движений, я же не достиг его вовсе, поскольку она явно потеряла ко мне всякий интерес, едва ее потребность была удовлетворена. Я пережил ситуацию пассивно – ибо пассивность вообще владела мною в этом полете, – и, поправив на себе одежду, мы стремительно разошлись в разные стороны. Некоторое время спустя мне очень сильно захотелось поговорить с ней еще, хотя бы только для того, чтобы получше запечатлеть ее лицо и голос в памяти, где они уже начали блекнуть; но когда я нажал кнопку со схематическим изображением человека, зажглась маленькая лампочка и явилась совсем другая женщина.

– Мне нужна Эдувихис, – объяснил я; незнакомая стюардесса нахмурилась.

– Прошу прощения, не поняла. Вы сказали – «риоха»?

В самолете своеобразная акустика, решил я, и, подумав, что, возможно, произнес ее имя невнятно, я повторил со всей возможной отчетливостью:

– Эдувихис Рефухио, психолог.

– Вам, наверно, это приснилось, сэр, – сказала молодая женщина, странно улыбнувшись. – Такой стюардессы у нас на борту нет.