Прощальный вздох мавра - Рушди Ахмед Салман - Страница 96

Мои собственные любовные связи едва ли внесли какое-либо улучшение. Я не собираюсь бросать тень на милую Дилли; но Ума, которая лишила меня материнской любви, внушив Ауроре мысль о том, что я погрузился в скверну? Ума, которая была готова убить меня и не преуспела в этом только лишь из-за вторжения в сцену из трагической мелодрамы фарса со столкновением лбов?..

Но нечего, пожалуй, валить все на родичей и возлюбленных. Моей собственной боевой карьерой – годами, когда я избивал людей, будучи сокрушительной Кувалдой, – я обязан капризу природы, которая вложила так много убойной силы в мою правую, в других отношениях бессильную, руку. Правда, до сей поры я так никого и не убил; однако принимая во внимание тяжесть и продолжительность иных избиений, я должен приписать это чистой случайности. Если же в отношении Рамана Филдинга я разом взял на себя роль судьи и палача, то лишь потому, что этого требовала моя природа.

Цивилизация есть ловкость рук, скрывающая от нас нашу собственную природу. Моей руке, изысканный читатель, недоставало ловкости; ей было хорошо известно, что она за штука.

Итак, жестокость была в моей семейной истории, и она же была у меня в крови. Я не колебался в моем решении ни минуты: отомщу – или умру. В последнее время смерть постоянно присутствовала в моих мыслях. Теперь, наконец, есть возможность придать смысл моей кончине, которая иначе была бы жалкой. С неким отстраненным удивлением я понял, что готов умереть, лишь бы прежде увидеть труп Рамана Филдинга. Вот и я тоже стал убийцей-фанатиком (или благородным мстителем – как вам будет угодно).

Насилие есть насилие, убийство есть убийство, зло, помноженное на зло, не дает в итоге добра; эти истины я сознавал в полной мере. К тому же, опускаясь до уровня противника, ты теряешь преимущество высоты. В дни, последовавшие за разрушением Бабри Масджид, «горящие праведным гневом мусульмане» / «убийцы-фанатики» (вновь берите синий карандаш и действуйте согласно велению сердца) разоряли индуистские храмы и убивали индусов как в Индии, так и в Пакистане. В эскалации межобщинной вражды рано или поздно наступает момент, когда вопрос «Кто первый начал?» становится бессмысленным. Злое спариванье враждующих сторон не дает даже малейшей основы для прощения, не говоря уже об оправдании. Они беснуются среди нас – левые и правые, индусы и мусульмане, с ножами и пистолетами, убивают, жгут, грабят, потрясают в дыму стиснутыми и окровавленными кулаками. Оба эти дома прокляты из-за их деяний; обе стороны сбросили последние лохмотья достоинства; каждая из них – чума для другой.

Я отношу эти слова к себе тоже. Слишком долго я был человеком насилия, и в ночь после того, как Раман Филдинг с телеэкрана оскорбил память моей матери, я свирепо положил конец его проклятой жизни. И, сделав это, навлек проклятие на себя самого.

По ночам стены вокруг владений Филдинга патрулировали отборные охранники – восемь пар, сменяющих одна другую каждые три часа; почти всех их я знал по кличкам, употребляемым в узком кругу. Сад охраняли четыре злобные восточноевропейские овчарки (Гаваскар, Венгсаркар, Манкад и – как свидетельство непредубежденности хозяина – «мусульманин» Азхаруддин); эти претерпевшие метаморфозу звезды крикета, радостно виляя хвостами, потрусили ко мне, чтобы я их погладил. У дверей дома стояла своя охрана. Эти головорезы мне тоже были знакомы – двое молодых гигантов по прозвищам Угрюмый и Чих, – но они, несмотря на знакомство, обыскали меня с ног до головы. Оружия у меня с собой не было – во всяком случае такого, которое не являлось бы частью моего тела.

– Как в старые вребеда сегоддя, – сказал мне Чих, младший из двоих верзил, у которого постоянно был забит нос, но который – в порядке компенсации – был более словоохотлив. – Дедавдо был Железяка, заходил поприветствовать сабого. Давердо, хотел, чтобы его взяли обратдо, до капитад де из таковских.

Я сказал, что жалею, что разминулся с Сэмми; а как поживает наш Одним Кусом Пять?

– Од пожалел Хазаре, – пробубнил молодой охранник. – Вбесте ушли пить.

Напарник хлопнул его по затылку ладонью, и он замолчал.

– Это же даш Кувалда, – сказал он обиженно, потом зажал нос большим и указательным пальцами и высморкался изо всех сил. Слизь брызнула во все стороны. Я попятился.

Я понимал: мне страшно повезло, что Чхагган отлучился. У него было шестое, если не седьмое, чувство на все подозрительное, и мои шансы одолеть и его, и Филдинга, а потом ретироваться, не возбудив общей тревоги, равнялись нулю. Идя сюда, я не ожидал такого подарка; его судьбоносное отсутствие давало мне, по крайней мере, некий шанс выбраться отсюда живым.

Молчун и любитель раздавать подзатыльники по кличке Угрюмый спросил, по какому я делу. Я повторил то, что сказал привратникам:

– Только капитану с глазу на глаз.

Угрюмый сделал недовольное лицо:

– Так не пойдет.

– Узнает, что не пустил, – будешь отвечать, – пригрозил я. Он сдался.

– Твое счастье, что капитан сегодня из-за событий в стране заработался допоздна, – сказал он злобно. – Погоди, я схожу узнаю.

Через минуту-другую он вернулся и свирепо ткнул большим пальцем в сторону хозяйского логова.

Мандук сидел и работал при желтом свете настольной лампы. Половина его большой очкастой головы была освещена, другая половина была темная; его громадное грузное тело тонуло во мраке. Один ли он здесь? Уверенности нет.

– А, Кувалда, – проквакал он. – В каком качестве явился? Эмиссаром твоего папаши или крысой с его пропащего корабля?

– С сообщением, – ответил я. Он кивнул:

– Говори.

– Только для ваших ушей, – сказал я. – Не для микрофонов.

Еще много лет назад Филдинг с восхищением отзывался о решении американского президента Никсона установить подслушивающую аппаратуру в своем собственном кабинете. «У парня было понимание истории, – сказал тогда он. – И характер тоже. Все подряд шло на запись». Я возразил тогда, что из-за этих катушек он слетел с поста. Филдинг только отмахнулся. «Мне мои слова повредить не могут, – заявил он. – Мое богатство – в моей идеологии! Когда-нибудь меня детишки в школах будут изучать».

Поэтому: не для микрофонов. Он широко, от уха до уха, улыбнулся, похожий под светом лампы не столько на лягушку, сколько на чеширского кота.

– Слишком хорошая у тебя память, Кувалда, – добродушно пожурил он меня. – Ну давай, давай, милый мой. Прошепчи мне на ушко свои сладкие пустячки.

Я уже стар, с беспокойством думал я, приближаясь к нему. Кто знает, сохранился ли у меня нокаутирующий удар. «Дай мне силу, – взмолился я, обращаясь неизвестно к кому – может быть, к тени Ауроры. – Один раз, последний. На один удар сделай меня опять Кувалдой». Зеленый телефон-лягушка пялился на меня с письменного стола. Господи, как я ненавидел этот телефон. Я наклонился к Мандуку; он стремительно выбросил вперед левую руку и, схватив меня за волосы, прижал мой рот к своей левой скуле. На секунду потеряв равновесие, я с ужасом понял, что моя правая – единственное мое оружие – выведена из игры. Но, когда я уже падал на ребро столешницы, левая моя рука – та самая левая, которой я всю жизнь учился пользоваться, насилуя мою природу, – нащупала телефон.

– Телефонограмма от моей матери, – прошептал я и шарахнул его зеленой лягушкой по лицу. Он не издал ни единого звука. Его пальцы разжались, и он отпустил мои волосы, но телефон-лягушка хотел целовать его еще и еще, и я поцеловал его телефоном так крепко, как только мог, потом крепче, потом еще крепче, пока наконец зеленая пластмасса не раскололась и аппарат не начал разваливаться на части. «Сраное дешевое издельице», – подумал я и кинул его на стол.

Вот как Всемогущий Рама убил ланкийского царя Равану, похитителя прекрасной Ситы: