Прощальный вздох мавра - Рушди Ахмед Салман - Страница 38

– Да вы хоть знаете, куда пришли? – и тут же, к неудовольствию Тоты, его плечи вновь судорожно затряслись.

– Знаю, – отозвался Васко меж спазмами смеха, после чего Ламбаджан так развеселился, что попугай слетел с него и мрачно уселся на ворота.

– Не знаете, – прорыдал Ламбаджан и принялся яростно колотить Васко своим длинным деревянным костылем, – нет, мистер бадмаш[61], вы не знаете, куда пришли. Понятно вам? Не знали никогда, не знаете сейчас и не будете знать завтра.

И Васко поплелся с высокого Малабар-хилла в дыру, где он тогда ютился, – вероятно, в какую-нибудь жалкую хибару в трущобах Мазгаона – и там, весь покрытый синяками, но не павший духом, сел писать Ауроре письмо, которому удалось то, что не удалось ему самому, а именно – проскользнуть мимо чоукидара и удостоиться взгляда его недосягаемой работодательницы. Это письмо стало первым манифестом «Наи бадмаши» – «Нового нахальства», – благодаря которому впоследствии Васко сделал себе имя, хотя это направление, по существу, было не чем иным, как европейским сюрреализмом под острым индийским соусом; он даже снял короткометражный фильм под названием «Кутта Кашмир Ка» («Кашмирский пес» – перепев «Андалусского»). Правда, Васко не стал надолго зацикливаться на этой малахольной вторичности; вскоре он обнаружил, что может раскрыть свой подлинный дар, работая на заказ в мягкой, не оскорбляющей никого манере, за что владельцы общественных зданий готовы были платить ему поистине сюрреалистические суммы, и после этого его репутация – которая никогда, впрочем, не была очень уж солидной в серьезных кругах – стала снижаться с такой же быстротой, с какой росли его банковские накопления.

В письме он поведал Ауроре, что в нем она найдет родственную душу. Оба «Южные Звезды», оба «Анти-Христиане», оба провозвестники «Эпико-Мифо-Трагикомико-Супер-Эротико-Высоко-Забористо-Пряного Искусства», объединяющим принципом которого является «Цвет-Сюжет-Линия», они будут обогащать друг друга творчески, «...как французик Жорж и испанец Паблито[62], только лучше, поскольку Мы – люди разного Пола. Также я вижу в Вас Художника Общественно Мыслящего, интересующегося многими Темами Дня; в то время как я, увы, крайне Легкомыслен; едва только Политическая Сфера попадается мне на глаза, я превращаюсь в злого невоспитанного Ребенка и хорошим хлестким ударом отправляю вышеуказанную Сферу катиться подальше от Зоны моих Действий. Вы – Героиня, я – бесхребетная Медуза; нам ли, объединившись, не смести все стоящие перед нами Препоны? Это будет грандиозный союз, ибо если Вы – сама Правота, то я, к сожалению, сама Неправота».

Когда ветер донес до Ламбаджана Чандивалы, стоящего у ворот «Элефанты», взрыв хозяйкиного хохота, за которым последовали ведьминские завывания, полные буйного веселья, он понял, что Васко перехитрил-таки его, что комедия взяла верх над безопасностью и что, когда этот шут гороховый опять поднимется на холм, ему, Ламбаджану, придется вытянуться перед ним по стойке «смирно».

– А поглядывать я все-таки буду, – пробормотал чоукидар своему, как всегда, молчаливому попугаю. – Этот глупый лафанга, этот пустобрех когда-нибудь да споткнется, и посмотрим, каким смехом он будет смеяться, когда я схвачу его за руку.

На закате следующего дня, когда Васко провели к Ауроре, она возлежала на исфаханском ковре в беседке в дальнем конце верхней террасы в позе «Махи одетой». Она потягивала французское шампанское и курила импортную сигарету в длинном янтарном мундштуке, подложив себе под живот, в котором брыкалась Ина, шелковую подушечку. Он влюбился в нее прежде, чем она произнесла первое слово, рухнул перед ней так, как не считал себя способным рухнуть перед женщиной, и в своем падении, как стало ясно потом, увлек за собой еще многое другое. Отвергнутая любовь разбудила в нем темное начало.

– Я искала живописца, – сказала ему Аурора.

– Я – тот, кого вы искали... – начал Васко, встав в позу, но Аурора оборвала его.

– Стены расписывать, – сказала она довольно бесцеремонно. – Надо в момент подготовить детскую. Можете, нет? Говорите прямо. Платят в этом доме щедро.

Васко был уязвлен, но в деньгах нуждался отчаянно. Помедлив несколько секунд, он воссиял ослепительной улыбкой и осведомился:

– Какие сюжеты вы предпочитаете, мадам?

– Мультфильмы, – сказала она с неопределенным видом. – В кино ходите? Комиксы читаете? Так вот, пусть там будет эта мышь, этот утенок и этот крольчонок – как бишь его зовут? Еще морячок этот с его шпинатной эпопеей[63]. Можно взять кошку, которая никак не поймает мышь, другую кошку, которая никак не поймает птицу, еще одну птицу, которая убегает от койота. Давайте мне каменные глыбы, которые на голову падают, но не убивают, а только сплющивают, давайте бомбы, от которых все лицо сажей покрывается, давайте этот бег по воздуху, длящийся, пока вниз не взглянешь. Еще завязанные узлом ружья и ванны, полные больших золотых монет. Но никаких чтобы мне ангелочков с арфами, никаких этих садов поганых – пусть у моих детей будет такой рай, какого я сама для них хочу.

Самоучка Васко, только приехавший из Гоа, ничего толком не знал про всех этих психованных дятлов и приставучих хоббитов. Однако, не имея ни малейшего представления о том, что от него требовала Аурора, он улыбнулся и отвесил поклон.

– Мадам, кто платит, тот и заказывает музыку. Вы имеете неслыханное ура разговаривать с ведущим и величайшим, не имеющим себе равных во всем Бомбее мастером райских росписей.

– Имеете ура? – недоуменно переспросила Аурора.

– Именно, именно, – сказал Васко. – Противоположность «увы».

Через пару дней он переехал в «Элефанту»; никаких формальных приглашений он ни разу не получал, но так или иначе задержался там на тридцать два года без малого. Поначалу Аурора относилась к нему как к забавному домашнему зверьку. Забраковав его провинциальную прическу, она настояла на том, чтобы он подстригся по-столичному и перестал стричь усы, и когда они стали длинными и пышными, заставила его вощить их, отчего они сделались похожи на волосяной лук Купидона. Своему портному она заказала для него одежду: шелковые костюмы в крупную полоску и разноцветные ширококрылые галстуки-бабочки, убедившие весь Бомбей в том, что новоиспеченный протеже Ауроры Зогойби – махровый педераст (в действительности он был настоящий бисексуал – пятьдесят на пятьдесят, – в чем многие молодые мужчины и женщины, посещавшие «Элефанту», смогли раньше или позже убедиться лично). Ауроре нравился неуемный голод, с каким он набрасывался на информацию, еду, работу, а превыше всего – на удовольствия; ее подкупала сама та откровенность, с которой он, улыбаясь, как ребенок с коробочек детского питания «бинака», стремился добиться, чего хотел.

– Пусть остается, – заявила она, когда Авраам мягко поинтересовался, не пришло ли ему время собирать вещички. – Мне с ним веселей. К тому же он сказал, что он – мое неслыханное ура; можешь считать его моим талисманом.

Когда он кончил расписывать детскую, она предоставила ему мастерскую с мольбертами, цветными мелками, шезлонгом, кистями, красками. Авраам Зогойби, как попугай-скептик, склонил голову на свое недоуменно поднятое плечо, но возражать не стал. Васко Миранда сохранял за собой эту мастерскую даже в те времена, когда он давно уже был богат и имел агента в Америке и мастерские по всему свету. Он говорил, что здесь его корни, и по прошествии лет не что иное, как принятое Ауророй решение выкорчевать его, заставило Васко зайти за грань... Речения и словечки Васко вошли в семейный лексикон Зогойби. Ина, Минни и Майна все на свете подразделяли на «ура» и «увы», одноклассницы в школе «Уолсингем хаус» были для них либо «урочками», либо «увочками». В «Элефанте» ничего никогда не включалось и не выключалось: телефоны, лампы, радиолы были либо «открыты», либо «закрыты». Были заполнены остававшиеся раньше незамеченными языковые лакуны: раз существуют утвердительно-вопросительные пары туда-куда, тогда-когда, такой-какой, тому-кому, того-кого, следовательно, рассуждал Васко, на каждое там должно быть свое кам, на каждое тех – свое кех, и так далее.