Пьеса для обреченных - Русанова Вера - Страница 29

— Подставка для карт при игре в блэк-джек? — спросила я, усилием воли разлепив тяжелые веки.

— Каблук, — так же сонно отозвалась Наталья.

— Странно, но подходит.

— Я же, в отличие от тебя, знаю, что говорю, а то: «дрожащая закуска — колбаса»!

— Я думала, что «дорожная»…

И вдруг словно что-то резко и сильно толкнуло меня изнутри. Я села в кровати, силясь поймать, не упустить промелькнувшую мысль.

— О чем мы с тобой только что говорили?

— О колбасе.

— Нет, не то… Закуска… Блэк-джек… Каблук… Сердце мое заколотилось часто-часто, как овечий хвост, от недавней теплой сонливости не осталось и следа.

— Наташка, я сейчас скажу тебе одну вещь. Только не считай меня идиоткой, ладно? — проговорила я, судорожно стискивая руки.

— Ну, это смотря что ты скажешь…

— Не надо, не смейся! Помнишь, я говорила тебе, что где-то уже видела Серого? Говорила, что знаю, как он двигается, но не помню откуда? Такое ощущение обычно бывает, если человека видел или очень давно, или мельком, или что-то мешало…

— Ну и?.. — все так же беззаботно произнесла Наталья, однако мне показалось, что она, как и я, напряглась.

— Так вот. Теперь представь, что у человека коренным образом изменилась походка, а все остальное осталось прежним! То есть ходит он по-другому, приседает по-другому, нагибается по-другому, а вот голову наклоняет по-старому, руками разводит по-старому. Может это запутать, ведь правда?

— Что-то я не очень понимаю, к чему ты ведешь?

— Каблуки! — выдала я со смесью ужаса и торжества. — Каблуки! Что еще так сильно меняет походку женщины?!

— С дуба рухнула? — в ответ заботливо поинтересовалась Каюмова. — Какие женщины?! У тебя совсем, что ли, в голове клинит?

— Подожди, послушай!.. Ольга! Я видела ее один только раз, и она была на очень высоких шпильках. Серый был в ботинках на тонкой подошве. Он или молчит, или говорит сиплым, неопределенным голосом! Он прячет под бинтами лицо! Зачем ему прятать лицо, если мы его и так не знаем?! Достаточно надеть темные очки!

Ты, вообще, можешь понять роль Ольги во всей этой истории? Появилась, наняла меня, пропала. А потом вдруг появляется Серый…

— Но погоди, твой хахаль же рассказывал, что Серый расспрашивал про Ольгу? Что-то у тебя концы с концами не сходятся.

— Все у меня сходится! Не все, конечно, но вот это-то как раз можно объяснить! Он, то есть она расспрашивала про Ольгу, когда сидела в «Лилии» с Бирюковым! И потом, что она спрашивала? Кто еще интересуется Ольгой? Все остальные вопросы могли быть просто для отвода глаз, а это ей по какой-то причине действительно было нужно!

Наверное, мое лицо сейчас имело несколько помидорный оттенок: от волнения я всегда ужасно краснею. Каюмова же казалась озадаченной, но какой-то странно спокойной.

— Пусть так, — проговорила она в конце концов, наматывая край одеяла на указательный палец, — но что это нам дает? Что меняется оттого, что Серый — это Ольга? Что меняется для нас, даже если весь этот. твой бред окажется правдой?

— Почему ты так уверена, что это бред?

— Ни в чем я не уверена. — Наталья вздохнула. — А главное, ничего не понимаю. Пусть все так, но при чем тут ты? Почему Ольга потом переоделась мужиком? Я не понимаю! Зачем во все это втянули тебя?

— Ни за чем! — огрызнулась я и зашвырнула кроссворды в дальний угол. — Действительно, для нас ничего не меняется… Знаешь, я уже начинаю жалеть, что сбежала тогда из аэропорта, а не подошла к стойке регистрации и прямо не спросила у этого серо-буро-малинового, чего он от нас хочет.

— Сдается мне, возможность побеседовать с ним нам еще представится, — пробурчала Каюмова. Вот на этой оптимистической ноте мы и закончили наш Разговор.

Уснули мы на удивление быстро, а утром, как-то не сговариваясь, решили идти в театр. Утро было хорошим, комнату щедро заливало солнце.

— Можно сидеть здесь всю жизнь и ждать смерти, — проговорила Наталья, просто-таки читая мои мысли. — Нет ничего хуже неопределенности. Так и свихнуться недолго… Тебе не кажется, что у нас с тобой уже крыша начинает потихоньку съезжать?

— Кажется, — кивнула я, доставая со стула колготки. И добавила с немыслимым пафосом:

— Кстати, помнишь, как в театральном учили: «Актер может не явиться на спектакль только в одном случае — если он умер!»

— Вшивый про баню, больной про здоровье, — . заметила она вскользь.

Однако взглянула на меня с оттенком уважения и тоже полезла в шифоньер за своей вислой кофтой.

В метро мы нарочито беззаботно смеялись, картинно откидывали со лба волосы, шумно радовались всему, начиная с несчастного кота в чьей-то сумке и заканчивая рекламными плакатами на стенах вагона. Так непосредственно ведут себя либо иностранки, либо законченные кретинки, стремящиеся казаться раскованными. Мы были кретинками, но хотели всего лишь напоследок вдоволь нарадоваться жизни. Народ смотрел на нас с подозрением и осуждением. Однако все это были мелочи по сравнению с тем, как взглянула на меня режиссер съемочной группы, уже, оказывается, полчаса дожидающаяся в кабинете Бирюкова.

— Он же знал о съемках. Дата была оговорена давным-давно! — возмущалась она, нервно стряхивая пепел с сигареты. — Как можно быть таким безответственным? Неужели нельзя было перенести поездку?

— Но это же похороны! — в третий раз жалобно объясняла я. — От него ничего не зависело.

— А-а, от таких, как ваш Вадим Петрович, вечно ничего не зависит! — Режиссерша досадливо отмахнулась и уже спокойнее добавила:

— Ну, значит, вы, как его ассистент, скажете перед камерой несколько слов о режиссерской концепции спектакля.

Планировалось, как выяснилось, отснять всего десять или пятнадцать минут репетиции. В зале установили осветительную аппаратуру и камеры, актеры по моей просьбе поднялись на сцену. Пока оператор, перепрыгивая через провода, что-то поправлял, устанавливал и матерно ругался, все терпеливо ждали. Потом ждали ведущую — крашеную блондинку, неуклюже балансирующую, на грани между плохо сохранившейся пионеркой и моложавой пенсионеркой. В конце концов она встала перед камерой, профессионально поиграла мышцами лица, дождалась сигнала и начала:

— Сегодня мы в гостях у театра-студии «Эдельвейс». Здесь ставят «Гамлета». Вы скажете, что нового можно открыть в классических шекспировских образах? Что необычного и нового отыскать в философской задумчивости принца Датского, нежной трепетности Офелии и коварстве Клавдия?..

Я злорадно улыбнулась. «Нежная трепетность Офелии»! «Философская задумчивость принца»! Сейчас мы вам и «откроем» и «отыщем»!..

Начали, естественно, со столь полюбившейся мне сцены с Клавдием и Гамлетом. Уже одна только мизансцена произвела на съемочную группу неизгладимое впечатление. Что же было говорить о исполнителях главных ролей? Гамлет орал дурным голосом и грозил папеньке пистолетом. Тот не отставал, периодически нюхая марафет. А по сцене расхаживали Вольтиманд с Корнелием, которым в беседе со старым Норвежцем давалось «не больше власти», чем «отведено статьями». Судя по внешнему виду дворян, статьи у них в прошлом были весьма серьезные.

Разбирающийся в Уголовном кодексе оператор даже предположил шепотом что-то насчет «умышленного убийства» и «бандитизма».

В общем, мы произвели фурор и не подвели покойного Вадима Петровича.

Домой мы с Каюмовой возвращались едва ли не в приподнятом настроении.

— Весело живем последние дни! — рассуждала она, нахально и весело нажевывая «Орбит». — Я, например, чувствую себя смертником, которому за сутки до казни выдали миллион долларов и разрешили творить что угодно… Господи, в этом даже есть какой-то кайф! Теперь-то я понимаю все эти фильмы про раковых больных и спидоносцев.

— Да, — вторила я тихим эхом и со светлой тоской думала о том, что так и не сходила ни во МХАТ, ни в Большой.

В конце концов довольно абстрактные «предсмертные» мечты и фантазии Каюмовой вылились во вполне конкретную бутылку «Финляндии» и батон колбасы с оливками.