Дары - Мун Элизабет Зухер - Страница 2

— Ты глупец, смертный мужчина, — сказал голос. — Держись подальше от наших путей; твоя удача может тебе изменить.

Острия у его спины и боков исчезли, и стайка темных теней скрылась в коридоре под травой.

Долл поднялся; сердце у него колотилось как безумное. В поле ничего не было видно, лишь расплывчатая линия отмечала его путь там, где он примял траву и цветы, но впереди ничего не было. Однако теперь он знал, что эта тропка опасна и вернуться к ней нельзя. Он не знал, что это были за существа. Встречаться с ними снова он не хотел ни за что в жизни.

Он свернул с тропы и зашагал сквозь высокие, по пояс, заросли. И, как любой, кто хоть раз пытался путешествовать в темноте, обнаружил, что это труднее, чем представляется. Хотя сверху цветочное поле казалось ровным, земля у него под ногами то уходила вниз, то поднималась вверх, и он то спотыкался о какую-нибудь кочку, то скрежетал зубами, в очередной раз угодив в яму. Но он упрямо пробивался вперед, не обращая внимания на производимый им шум и не думая об опасностях, которые мог на себя навлечь. Пробивался, пока, ничего не соображающий от усталости, не споткнулся об очередную кочку и не растянулся в траве в полный рост, да так, что искры из глаз посыпались. Прямо там он и заснул, совершенно обессиленный всем произошедшим, и спал, пока не взошло солнце и мимо него не пролетела с жужжанием какая-то ранняя пчела.

В утреннем свете паника прошлой ночи почти отступила. Он поднялся, потянулся и принялся оглядываться вокруг. Позади все было чисто, лишь вилась и петляла, словно оставленный удирающим кроликом след, полоса примятой травы. Он-то думал, что шел прямо, но при свете дня понял — он ушел от, гм, тракта и вполовину не так далеко, как надеялся.

При этом воспоминании он снова взглянул на сестренкин подарок. Самое обычное дерево, выструганное до сходства с ножом и отполированное. В косых лучах не успевшего еще высоко подняться солнца он наконец разглядел резной узор, который нащупал вечером. Он провел по нему пальцем, но ничего не произошло: линии как ничего для него не значили раньше, так ничего не значили и теперь. Что бы это ни было, именно оно отпугнуло от него этих… кем бы они ни были.

Он был голоден, но ему и дома не раз приходилось просыпаться голодным и терпеть голод до тех пор, пока не было покончено с дневными работами. Пить тоже хотелось, но он рассчитывал, что скоро найдет воду; нужно было лишь продолжить путь. Он оглядел этот бескрайний, зеленый, усеянный цветами мир и не увидел ничего знакомого. Здесь не было ни отца и братьев, которые вечно задирали его, ни сестер, которые только и знали, что браниться и насмехаться.

Утро плавно перетекало в день, голод соперничал с жаждой. Победила жажда; к полудню он уже не мог думать ни о чем, кроме воды… но воды нигде не было — даже намека на нее. Ни ласкающей взор полоски деревьев на берегу ручья или реки… повсюду лишь трава волновалась на ветру, да все так же вдалеке маячили холмы, плоские и дымчатые на фоне бледного неба. Он все шел и шел, ориентируясь на клонящееся к горизонту солнце и надеясь, что все-таки дойдет до холмов… Уж там-то должны быть деревья, должна быть вода.

Вместо этого он наступил на что-то мягкое и податливое, и ногу внезапно пронзила резкая боль. Он ахнул и шарахнулся в сторону от этого мягкого и податливого — и, валясь на бок, заметил мелькнувшее в траве извилистое тело, оплетенное желто-коричневым узором. Он кое-как вскочил на ноги, но обладатель узора не стал преследовать его. Нога горела и дергала, боль вздымалась волнами, вверх-вниз, как кипяток. Он со стоном уселся обратно на землю и закатал штанину. На щиколотке темнели два крохотных пятнышка, в ширине пальца друг от друга, а между ними стремительно расплывалась зловещая краснота. Его подташнивало, руки и ноги тряслись. Наверное, это была змея, но дома полевые и водяные змеи были поменьше. И никогда никого не кусали — хотя, конечно, он еще ни разу на них не наступал…

Внезапно его рот наполнился кислой слизью; он сплюнул и утер слезящиеся глаза. Яд. Змея была ядовитой. Мать его матери перед смертью говорила что-то об укусах ядовитых тварей. Место укуса надо вырезать, да, так она говорила, или срезать. Деревянный нож не мог быть достаточно острым и прочным, но ничего другого у него не было.

Он прикоснулся острием к следу одного из зубов, но не смог заставить себя воткнуть его в кожу… боль уже была невыносимой, куда же больше? Из ранки выступила густая желтая жидкость, побежала по ноге, как мед. Он уставился на нее, поморгал недоуменно и вдруг понял, что чувствует себя лучше. Течь перестало. Он передвинул острие ножа к другой отметине, задержал дыхание… и вновь показалась желтая жидкость, потекшая по ноге. Желудок снова начало сводить от голода, но тошнота прошла. Опять подняла голову жажда. У него на глазах края одного отверстия сомкнулись, оставив сухой бледный шрам. Другое все еще зияло; он еще раз поднес к нему острие ножа, и оно тоже затянулось.

Зашуршала трава; он подскочил от неожиданности, огляделся. Немигающие глаза смотрели на него с узкой головы на длинном, свернувшемся кольцом теле. Еще одна змея, но на этот раз куда более крупная. Мелькнул раздвоенный розовый язык; он вздрогнул и шарахнулся, выставив нож. Змеиная голова опустилась.

Он медленно поднялся на дрожащие ноги. Ему очень хотелось вернуться обратно, но что если там еще одна?

Все так же угрожая змее ножом, он отважился бросить быстрый взгляд через плечо.

За спиной у него стоял незнакомец, появившийся так неожиданно, что он почти позабыл о змее, но она пошевелилась и привлекла его внимание. Очень медленно, настолько медленно, что, казалось, она вовсе и не шевелится, змея опустила все свои кольца на землю, а затем стремительным неуловимым движением метнулась прочь и исчезла в траве.

— Тебе повезло, — заметил незнакомец.

Долл потерял дар речи. В замешательстве он покачал головой. Как мог взрослый мужчина, одетый в тонко выделанные кожаные штаны и рубаху с кружевным воротником и обутый в высокие, до бедер, сапоги, подобраться к нему без единого звука?

— Я захватил тебя врасплох, — сказал незнакомец. — Как ты — детеныша змеи.

— Я вас не знаю, — проговорил Долл. Это было единственное, что пришло ему в голову.

— И я тебя тоже, — пожал тот плечами. — Но чтобы помочь кому-то, имя знать не обязательно.

— Меня… меня зовут Долл, — сказал Долл.

Он чуть было не добавил «третий сын Гори», но не стал, потому что ушел из дома и больше не имел права претендовать на родовое имя.

— А я — Вертан, — представился незнакомец. — Далековато ты забрался от жилья, Долл. Искал отбившуюся от стада овцу?

— Нет… Я ушел из дома, — ответил Долл.

— Что-то ты путешествуешь совсем налегке, — заметил Вертан. — Обычно, когда собираются в путь, берут с собой хотя бы бурдюк с водой.

— У меня не было, — пробормотал Долл.

— Тогда ты наверняка хочешь пить, — уверенно заключил Вертан. — На, глотни.

Он снял с пояса ярко-алый бурдюк в коричневой оплетке.

Долл потянулся к нему, внезапно ощутив такую жажду, какой не испытывал еще никогда в жизни, потом вдруг отдернул руку. Ему было нечем отблагодарить Вертана, совсем нечем, а если он что-то в жизни и усвоил, так это то, что разделившего с тобой еду непременно следует отдарить.

— Нечем отплатить? Должно быть, ты очень спешил. — Вертан покачал головой. — Ты пустился в тяжелый путь, сынок. Но без воды далеко не уйдешь. Вода у тебя должна быть всегда.

Эти слова показались Доллу знойным летним ветром на сенокосе. Во рту было сухо, как в пустыне.

— Вот что, — сказал Вертан. — Почему бы тебе не отдать мне нож? К вечеру, если ты пойдешь со мной, мы дойдем до места, где ты сможешь набрать ранних плодов, и мы с тобой поменяемся обратно. Ну, как?

Он снова протянул бурдюк. Долл видел капельки влаги на его запотевших боках, почти чувствовал запах воды, слышал, как она забулькала, когда незнакомец потряс бурдюк.

Рука у него дернулась, как будто кто-то схватил ее сзади, и он ощутил острые края ножа, врезающиеся в стиснутые пальцы. Ему вспомнилось, как тек по его ногам змеиный яд и вместе с ним покидала его дурнота, перед глазами встало лицо Юлии в тот миг, когда она протянула ему нож… Он покачал головой молча — во рту у него так пересохло, что говорить он не мог.