Закатный ураган - Русанов Владислав Адольфович - Страница 18

Говорят – лично мне на своем опыте испытать пока что не доводилось, но бывалые люди рассказывали, – что тюремщики, перед тем как допросить обвиняемого в преступлении, стараются сломить его дух. Напугать видом пыточного инструмента или казни менее удачливых сокамерников, изнурить голодом и жаждой, вывести из душевного равновесия томительной неизвестностью, когда человек начинает ждать прихода сурового дознавателя, словно спасения, ниспосланного Сущим Вовне.

Результат воздействия зависит от многих случайностей и совпадений. Одному человеку день посидеть голодным – мука мученическая, а другому и седмица поста нипочем. Зато он способен сойти с ума от одиночества, давящей темноты и тишины, нарушаемой лишь редким звоном падающих с сырого потолка капель.

Что касается меня, то я еще не разобрался, начинают ли сдавать мои твердость и решимость или нет. Пока не мог. Видно, много невзгод хлебнул на жизненном пути и ко многому сумел приноровиться, сам того не замечая.

Голод? Тьфу, что за безделица? Зимуя в хижине старика-траппера, ставшего первым учителем беглого школяра после строгих наставников-жрецов из Храма, я, случалось, дня по три маковой росинки во рту не держал. Особенно когда сухари закончились, а избушку нашу снегом замело выше крыши. Так что вареная бурда, появляющаяся два раза в день, может показаться парню вроде меня кормежкой от пуза. И воды мне хватало.

Тьма? Низкий потолок над головой? Хе! Поработали бы здешние заправилы – кто там меня упек в подземелье? – в рассечке. Вот где было не выпрямиться, спины не разогнуть. Так еще и работать приходилось. И кайлом забой продвигать, и породу в корзину складывать, с тем чтобы выволочить на поверхность и промыть и кровлю со стенами выработки крепить. А темнота… Не приведи Сущий! Факелы жгли понемножку. Много света – много дыма. А от дыма легко угореть и самому не заметить. И ведь были случаи, когда помирали старатели в забое. Особенно неопытные новички, которые вознамерились вот так вот сразу, за месяц-другой, разбогатеть. Их после находили рядом с прогоревшим до конца факелом. Но ни одного не удалось спасти. А здесь и походить можно, и полежать на топчане. Привыкшему к спокойной домашней жизни тюремное ложе может и твердым сверх меры показаться, но на самом деле оно не жестче, чем моя кровать на Красной Лошади.

Вонь от бадейки в углу? Это хуже. Кстати, ее за четыре дня моего заключения никто и не подумал вынести. А может быть, их вообще здесь не выносят? Да нет. Если бы так было, я бы уже задохнулся давно. Но и к смраду приноровиться можно. Притерпеться.

Гораздо сильнее угнетала меня неизвестность. Кто нас схватил? По чьему приказу? Где сейчас Гелка? Что с ней? Ладно я, дурень старый, – помру, и никто не всплакнет. А ребенку за что подобные испытания?

Четыре дня.

Четыре ночи.

Все время совесть грызла меня, выедая изнутри душу.

На третий день я попробовал на прочность дверь.

Безрезультатно. Видно, таких умников до меня тут сидело видимо-невидимо. Дверь навесили что надо. Дуб. Не отщипнешь лучинку, не прорежешь, не процарапаешь. Петли снаружи. Окошко широкое, но невысокое. Миска с едой проходит, а кулак нет, не говоря уже о голове. Ладонь я сумел высунуть. А что проку? Помахать очередному надзирателю? Так он наверняка и не сидит в коридоре. Очень ему нужно мерзнуть на сквозняке, ломоту в суставах зарабатывать.

Что же делать? Начинать подкоп рыть? Смешно. Без инструмента каменную кладку не возьмешь. Да и был бы инструмент, бесшумно работать ни одному человеку не удастся. Враз набежат охранники, намнут бока и отучат любителя от тяги к свободе.

Поэтому я грыз бороду от бессилия и шагал по камере, как виденный в недавнем сне пещерный медведь по клетке. Три шага – стенка. Несильный тычок кулаком в камень. Не бить изо всей силы ума пока хватало – не совсем стронулся. Три шага – стенка…

Так прошла половина четвертого дня. А может, и не четвертого. Я не обладал способностями Этлена, старого телохранителя феанни Мак Кехты, безошибочно определять время без неба над головой. Отмерял больше по раздаче пищи.

Вдруг в коридоре, куда выходила дверь камеры, послышался шум многих голосов и топот. Я остановился, прислушался.

– Здесь он, здесь, миледи, не извольте сумлеваться…

Похоже, говорит один из надзирателей.

Ответа я не расслышал.

Дверь распахнулась, в проем сразу вдвинулись два воина, вооруженные дубинками. Один толкнул меня в грудь. Шагнув назад, я вынужден был усесться на топчан.

Второй стражник укрепил факел в стенной скобе. От яркого света даже глаза заболели. Пришлось прищуриться, но и сквозь ресницы я сумел разглядеть бело-зеленые накидки. Неужто гвардия Ард’э’Клуэна? Ого, брат Молчун, эк высоко тебя занесло. Не разбиться бы, падая.

Следом за гвардейцами вошла женщина. Высокая, черные волосы заплетены в длинную косу, переброшенную через плечо на грудь. Такую красоту редко приходится наблюдать простому человеку. Словами описать трудно. Вовсе не потому, что жил я последние восемь лет на прииске, где вообще-то женщины встречались реже, чем смарагды в отвале. А потом блуждал по лесу. Нет. Могу с уверенностью сказать, как уроженец Приозерной империи, где в чести красота и поклонение прекрасному. Вот, к примеру, взять Росаву, хозяйку харчевни в местечке Пузырь, том самом, где захватили в плен нас с Гелкой. Тоже была очень хороша собой. А вот с вошедшей в мое узилище женщиной рядом поставить – словно кварц по сравнению с изумрудом.

Черноволосая высокомерно откинула голову, оглядела убогое убранство камеры и узника, то бишь меня. Брезгливо подобрала подол темно-вишневого платья, дорогого, насколько я смог понять, отделанного на манжетах кружевом, а по воротнику – полосками рыжего меха – должно быть, лиса. Негромко, но с нажимом обратилась в распахнутую дверь:

– Эй, там!..

Тут же вбежал, подобострастно кланяясь, тюремный охранник. Охранник дышал тяжело. И вовсе не от быстрого бега или особых трудов. Просто за годы безмятежной службы в сытном месте нарастил изрядное брюшко – носков своих сапог, пожалуй, не видит. На обрюзгших щеках, свисающих, словно собачьи брыли, – недельная рыжая щетина. Лысина влажно поблескивает в свете факела. В руках он держал низкий табурет с толстыми ножками.

– Пожалте, миледи!

С этими словами тюремщик установил табурет посреди камеры, смахнул рукавом несуществующую пыль.

– Чисто, не извольте сумлеваться!

Вот чей голос услыхал я через дверь.

Женщина даже не взглянула в его сторону. Уселась, аккуратно расправив складки платья. Ткнула пальцем в бадейку с нечистотами:

– Убрать.

– Слушаюсь, миледи, – охранник схватил кадушку и, пыхтя, поволок ее прочь. Дышать стало заметно легче.

Черноволосая надолго задержала на мне изучающий взгляд. Прямо до хребта прожгла. Словно наизнанку всю душу вывернула. Мне вдруг показалось, будто и допрашивать ей меня смысла уже нет. И так все высмотрела.

– Можете идти, – наконец сказала она, обращаясь к гвардейцам.

Значит, решила, что неопасный я. И то верно. На женщину руку поднять не смогу, какая бы опасность от нее ни исходила. А любой мужчина, мало-мальски военному делу обученный, меня скрутит и не вспотеет.

– Но, миледи… – попытался возразить тот, который меня пихал.

– Подождете за дверью. – Металла, звучащего в ее голосе, с лихвой достало бы и командиру конной сотни.

– Слушаюсь! – Гвардеец сжал челюсти и четко, по-военному развернувшись на каблуках, шагнул за порог. Второй молча последовал за ним.

Итак, мы остались с глазу на глаз.

Видно, гостья моя – птица высокого полета. Ишь, как тюремщик перед ней лебезит, гвардейцы слушаются беспрекословно. Кто же это такая? Не слышал я, чтоб у Экхарда в царедворцах женщины были.

Я молчал. Нет смысла узнику без приказа рот раскрывать. И она молчала. Наверное, не слишком спешила.