Рассветный шквал - Русанов Владислав Адольфович - Страница 25

– А про Мак Кехту слышал?

– Говорят, лютует она в Левобережье. Сколько людей побила. Факторий, хуторов пожгла...

Мак Кехта! Вдова и наследница погибшего ярла! Явилась за своим добром. За хозяйской десятиной.

Мне сразу захотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко. В Соль-Эльрине, например. А лучше – в Вальоне или Пригорских княжествах. Мы-то здесь отрезаны от остального мира и мало про что слыхали, но у бывалых, матерых караванщиков-арданов волосы вставали дыбом при одном только упоминании об отряде Мак Кехты. Она отличалась не только непримиримой ненавистью к людям, лишившим ее богатства и роскоши знатной ярлессы, но поистине звериной жестокостью. Хотя какой там звериной... Животные убивают ради пропитания. Даже стрыгай или космач. Стуканец убивает без причины, но не мучает свои жертвы перед смертью. На такое способны только перворожденные и люди. Выколотые глаза, растянутые между деревьями кишки, отрезанные гениталии, набитые во вспоротые животы горячие уголья...

Кавалькада приближалась и была от меня уже на расстоянии броска камня.

Какова же она, бешеная сидка?

Странно, но во внешности ее не было ничего пугающего или навевающего ужас. Роста, как видно, маленького – мне чуть выше плеча. Тоненькая, как подросток, – кольчугу, скорее всего, по особой мерке плели. Лицо миловидное даже по человеческим критериям (и это несмотря на то, что наши понятия о красоте очень сильно отличались от таковых у перворожденных), а уж для сидки – настоящая красавица. Двум разным расам трудно сойтись в определении прекрасного, когда речь идет не о качестве изделия ремесленника или удобстве той или иной вещи. Для людского взгляда раскосые глаза сидов, высокие переносицы, которые придавали их лицам сходство с диковинными птицами, и, в особенности, заостренные уши не могут показаться особо симпатичными. А нас перворожденные откровенно презирали, считая животными за курносые лица, за круглые уши и глаза.

Но Мак Кехта была хорошенькой. Может быть, так казалось потому, что кольчужное плетение койфа скрывало ее уши, делая больше похожей на девчонку-сорванца. Это впечатление только усиливала нависающая на брови золотистая челка, обрезанная неровно, второпях. А возможно, грустный излом губ и потупленные в гриву коня глаза не вязались с образом кровавой убийцы и палача. Что-то тяготило воительницу. Заставляло сутулить плечи, словно под непосильным бременем, и клонить голову в раздумьях. Хотелось бы верить, что обагрившая ее руки людская кровь возопила наконец-то к небу. Так ли?

Раздумывать на эту тему я позволил себе ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы соломенно-желтый хвост последнего скакуна промелькнул передо мной, уходя в направлении к Красной Лошади. А затем вскочил и крадучись побежал к поселку. Может, удастся собрать побольше еды, какие-никакие вещи, захватить Гелку и удрать в холмы? А там, чем стрыгай не шутит, уберемся и вообще с прииска подальше. В Восточную марку, что ли, податься? Есть там у меня еще пара знакомцев среди трапперов.

Слитный топот сотни копыт, взбивавших землю в едкую, лезущую в поры пыль, стлался над колонной.

Взмыленные кони с безумной апатией в налитых кровью глазах и суровые воины, изжеванные усталостью от затяжной гонки через безлюдные земли. Хлопья пены, срывающиеся с мундштуков, и светлые дорожки, оставляемые ручейками пота, сбегающими из-под подшлемников на коричневую от въевшейся дорожной грязи кожу.

Двадцать пять всадников. Лучшие из лучших. Самые опытные бойцы, прошедшие пограничные стычки на границах, не раз топившие в крови баронские мятежи, выжившие в жестокой и, в сущности, бесцельной войне с перворожденными.

Во главе колонны неутомимо рысил могучий вороной конь с белой проточиной на широкой морде. Его багровый от напряжения глаз косил на седока, являвшего собой образец силы и целеустремленности. Мрачная решимость в пристальном прищуре карих глаз заставляла даже обессиленных вконец воинов подтягиваться, когда Валлан, повернув обритую наголо голову, скользил взглядом по спутникам.

– Короче рысь!

Послушные приказу капитана петельщики придержали бег коней, которые с радостью подчинились давно ожидаемому окрику.

– Лабон, на разведку!

Седеющий полусотенник, худой, невысокий, слегка сутулый, с застарелым шрамом от ожога на левой щеке и щеточкой черных усов, молча вскинул руку, давая понять, что приказ услышан, и тронул шпорами каракового, шумно поводящего боками жеребца повесской породы.

Обгоняя первый десяток, он, так же не говоря ни слова, кивнул двум петельщикам, выглядевшим посвежее прочих. Преодолев легкое сопротивление лошадей, не желающих подниматься в галоп по первой команде наездников, тройка дозорных умчалась вперед.

Трясущийся в седле, бок о бок с Валланом, молодой светловолосый человек в темно-серой куртке – единственный в отряде без кольчуги и табарда цветов Трегетрена – тяжко вздохнул. Отправка вперед разведчиков означала желанную дневку с отдыхом для измученных лошадей и... Да нет, пожалуй, только для лошадей. Люди в этом походе отдыхали только ночью. И то по очереди.

Капитан расслышал сквозь топот копыт вздох соседа и, повернув голову, в который раз окинул его взглядом. За последнее время скепсиса в глазах Валлана становилось все меньше. Напротив, появился легкий, как утренняя дымка над гладью Ауд Мора, оттенок уважения. Расстояние, которое петельщики преодолели за восемь минувших дней, обычным маршем покрывалось за месяц. И заслуга в том была не его, командира, и не его правой руки – Лабона, а именно неумелого наездника в неладно сидевшем гамбезоне с чужого плеча, заморенного усталостью больше других, слабосильного неженки-южанина.

Слова поддержки и ободрения так и не сорвались с плотно сжатых, словно окаменевших губ Валлана. Да и не стоило ожидать от него столь сентиментального поступка. Петельщики не жалели ни себя, ни других. А Валлан олицетворял собой идеал петельщика. Гвардейца и карателя. Сильного, неутомимого, беспощадного.

Из густого перелеска на склоне холма широким махом вылетел караковый. Самодовольно ухмыляющаяся физиономия Лабона лучше всяких рапортов говорила об успехе. На всем скаку, вздымая клубы ржавой пыли, он поравнялся с командиром и поскакал рядом, приноравливаясь к бегу вороного. Злой караковый клацнул было зубами в сторону Валлана, но полусотенник рывком повода призвал его к порядку.

– Ручей. Широкий. Подходы удобные. Шагов пятьсот в ту сторону. – Грязный палец с обломанным ногтем ткнул на северо-запад.

– Годится, – одобрил капитан. – Веди!

Лабон приосанился, оглянулся на угрюмо покачивающихся в седлах воинов:

– Левый повод короче! За мной! Марш!

В лесу отряд нарушил тщательно выверенный строй. Нависавшие ветви буков и вязов принуждали уклоняться, дабы не быть вышибленными из седла.

«Готовь я засаду, то ударил бы прямо сейчас, – подумал Валлан, настороженно, но скрытно для прочих озираясь по сторонам. – Разорвать цепочку в двух-трех местах и...»

Весь путь от правого берега Аен Махи, где осталась вторая половина его людей, до предгорных холмов он ждал нападения, памятуя о непревзойденном мастерстве сидов устраивать засады и ловушки для потерявших осторожность преследователей. Сколько охотников, вожделеющих обещанной за голову Мак Кехты награды, позабыли об этом и вдосталь напитали своей кровью пересохшую землю? Не счесть. Поэтому, несмотря на разъезды, охранения и прочие меры предосторожности, все петельщики, от капитана до последнего рядового, ждали атаки. Ждали, что лесную тишину нарушат слова команд на певучем древнем наречии. Ждали щелчков самострелов и свиста каленых дротиков. А повседневное ожидание боя куда страшнее самого боя.

Но засад все не было и не было. Казалось, Мак Кехта потеряла обычную осторожность и перла на север напролом, не разбирая дороги и не слишком-то заботясь о сокрытии следов. По пятам за ней гнал свой отряд Валлан, но, как ни старался, отставал на два-три дня. Опытные следопыты во главе с Лабоном вели петельщиков по малоприметным знакам как по писаному, но ускорить движение не могли.