Рассветный шквал - Русанов Владислав Адольфович - Страница 17

А таких долот штук пять-шесть нужно. Да разного размера. К ним грузил разных. Чтоб удар достаточно сильным выходил. Да лезвия калить надо. Хорошо калить. Крепко. Надежнее, чем мечи. Камень – это не кольчуга. А выщербится долото, что, за новым от самого Лесогорья в стольный Фан-Белл нарочного слать?

Вот и мучился Ойхон. Ходил от мастера к мастеру. Объяснял, рисовал, доказывал. А жнивец вот-вот начнется. Меньше седмицы осталось.

Наконец кузнец, кажется, что-то уразумел. И не просто уразумел. Проникся идеей. Даже предложил края долота, что по стенкам скользить будут, скруглять маленько по форме лезвия секиры. Мудрая мысль. Рудознатец, еще мгновение назад мысленно распекающий на все корки тугодумного собеседника, теперь был готов расцеловать его. Вот повезло, не обманули слободские! Умница кузнец. Хоть и немного туго соображает, зато уж как придумает!

Радостно попрощавшись с кузнецом, оставив положенный задаток, Ойхон двинулся в обратную дорогу. Из гремящего, звенящего кузнечного ряда, пропахшего горячим металлом и угольной гарью, через чинный ряд бронников, плетущих изящные кольчуги, в провонявший собачьим дерьмом ряд кожевенников.

Проходя мимо пристани, мастер невольно замедлил шаг, вдыхая привычный с детства запах просмоленных досок и гнилой рыбы.

Привязанные пеньковыми канатами к прочным столбам, стояли широкие, круглобокие струги веселинов, на которых привозили в Фан-Белл рожь, коноплю, горшки да кувшины. Натужно шли вверх по течению Ауд Мора тяжело груженные суда – где на веслах выгребали, а где и приходилось бородатым крепышам выбираться на сушу и тянуть речного коня на себе, по колени влезая в мягкую прибрежную почву. Струною звенели тогда прочные веревки, и разбегалась из окрестных лесов дичина, напуганная слаженной песней бурлаков. В последние годы перевозить товар вверх по Отцу Рек становилось все более опасным. И не столько из-за разразившейся войны с сидами, сколько из-за лихих людишек, в изобилии разгулявшихся по Левобережью. Однако выбирать веселинам было не из чего. Обратно, в привольные приречные луга и широкие долины Повесья, струги шли легко. Везли с собой железную крицу – продолговатые чурки ноздреватого, рыхлого металла, меха – соболя да куницы, медведи да рыси, мед и воск арданских бортников. А самое главное – мечи, топоры, наконечники к стрелам и копьям, кольчуги, ценившиеся у наездников-веселинов чуть ли не на вес золота.

Чуть дальше стояли три лодьи, принадлежавших короне Ард’э’Клуэна. Узкие, двадцатичетырехвесельные речные ястребы. Если грузовые суда в складывающихся десятилетиями торговых взаимоотношениях двух монархий принадлежали Повесью, то охрана голубой дороги была возложена на арданов. Охочие до боя, злые бойцы, подчинявшиеся только своему командиру – Брохану Крыло Чайки – да королю Экхарду, патрулировали попеременно на вертких остроносых лодьях широкий плес и заводи Ауд Мора от гор Гривы до Восточной марки Трегетрена.

Здесь же красовался и байдак поморян. Черный, продубленный ветрами и солеными брызгами, с широким парусом, сшитым из разноцветных полос, и высокой кормовой надстройкой. Несмотря на кажущуюся неуклюжесть далекого гостя, мало какая из речных посудин могла соперничать с байдаком как в скорости, так и в лавировании под ветер. Его короткому, толстому корпусу не показались бы страшными ни плавучие льды, набегающие с северными ветрами, ни таранные удары белогривых валов. Поморяне тоже прибыли по торговым делам – продать рыбий зуб и китовый жир, купить железа и мягкой рухляди.

Ойхон вздохнул. С большим удовольствием он поглядел бы на величественный, украшенный позолотой, сияющий начищенными бляхами навесных щитов и белоснежными парусами имперский дромон. Но, видно, не судьба. Поговаривали, что император, да живет он вечно, крайне неодобрительно отнесся к войне, затеянной своими северными соседями, не то чтобы вассалами, но сильно зависящими от могучей державы. Главным образом потому, что не получил ни единого трофея, ни одного подарка еще с начала березозола. Купцы Приозерного края кряхтели, ругались дома в подушку, но прилюдно поддерживали правителя, сократив торговлю с Ард’э’Клуэном и Повесьем до предела. Конечно, полуофициальный запрет на торговлю никоим образом не подействовал на многочисленных контрабандистов, водящих небольшие караваны из Трегетрена в южные пределы Империи, перегонявших табуны через Белую гряду из Повесья. В итоге северные товары подскочили в цене, и это стало единственным ощутимым результатом монаршего гнева.

Бросив последний взгляд на играющую сотней зайчиков гладь Отца Рек, рудознатец, не торопясь, пошел по утоптанной дороге, ведущей от берега вверх к подножию холма, опоясанному обожженным глиняным валом и невысоким – в полторы сажени – частоколом. Не слишком надежная защита, случись Фан-Беллу подвергнуться атаке обученного имперского войска или закаленных в постоянных стычках отрядов южан из Пригорья.

На скалистой вершине холма возвышался каменный замок – оплот короля Экхарда. Над его стенами трепетали узкие, вытянутые вдоль древков флажки – зеленый, распластанный в прыжке олень на белом фоне. А над воротами, Ойхон знал это прекрасно, торчали выбеленные ветром черепа сидских ярлов, чьи замки разграбило и сожгло ардэклуэнское войско в скоротечной зимней кампании. О том, сколько арданов осталось гнить в ущельях Облачного кряжа, долине Ауд Мора и на берегах Аен Махи, в Фан-Белле предпочитали не задумываться. Это не приветствовалось.

Обычно днем слободской народ постоянно слонялся туда и обратно через окованные не бронзой, а железом ворота крепости, в которой постоянно маялись от вынужденного безделья полдесятка конных егерей Экхарда и десяток городских стражников.

Взгляд, брошенный мастером на бело-зеленые накидки, покрывающие кольчуги егерей, напомнил ему о пропавшем без вести Эване. Где покоятся его кости? Похоронены ли по-человечески или обглоданы хищными зверями и птицами?

За грустными раздумьями Ойхон не заметил, что поток людей на сей раз движется в одном направлении, а именно в город, к неширокой площади перед королевским замком. Обычно на ней шла более-менее бойкая меновая торговля. Изредка выступали заезжие жонглеры, фокусники и музыканты. Но раз в десять дней, по повелению Экхарда, площадь превращалась в лобное место, где приводили в исполнение вынесенные монаршей волей приговоры.

Толпа подхватила мастера и понесла его по узким улочкам, где едва могли бы разъехаться две колесницы талунов. Поскользнувшись на конском кругляше, он припал на колено и выругался сквозь зубы. Вот уж к чему, к чему, а к постоянной грязи под ногами, мусору, помоям, выплескиваемым хозяйками прямо под ноги прохожим, Ойхон привыкнуть не мог, как ни старался. То ли дело в солнечном Соль-Эльрине, сверкающем колоннадами храмовых портиков и чистотой мощенных белым камнем улиц, красными черепичными крышами дворцов и разгоняющими ночной сумрак бронзовыми светильниками площадей. Или в Вальоне – городе, ставшем за восемь лет учебы роднее и любимее столицы. Чудо гения мастеровых и ученых, он целиком расположился на рукотворном острове на Озере в полулиге от побережья, с которым его связывала настеленная на сваях дорога. Как вольно дышалось там! Свежий прохладный ветерок и запах водорослей, а не смрад выгребной ямы, щедро приправленный вонью немытых тел и коптящих очагов.

– Держись, рудознатец! – Сильная рука подхватила молодого мастера под локоть и помогла подняться.

– Спасибо, добрый человек...

Где-то Ойхон видел это бородатое, румяное, по-доброму улыбающееся лицо. Короткие сильные пальцы. Кто-то из слободских. Постой-ка – стружка в волосах, маленький железный оберег от бэньши на шее – да это же столяр Дирек, по прозвищу Жучок, который его заказ на качалку принял и в точности в заданный срок выполнил. Точно – Жучок. Маленький, широкоплечий, лоснящийся от удовольствия, наслаждающийся нехитрыми радостями простого ремесленника.

– Спасибо, мастер Дирек!

– Ого! Признал! Я-то... Я спервоначала решил – ни за что рудознатец меня не признает. Еще бы, такая шишка – с самим Тарлеком ручкается...