Окаянный груз - Русанов Владислав Адольфович - Страница 14

– А теперь?

– А теперь вижу, одной мы с тобой закваски. Жив останусь во всей заварухе этой, приеду отблагодарить. Горелки выпьем, а то и вина угорского, если коштов хватит.

– Ты и думать не смей, пан Войцек, – нахмурился Либоруш, – что можешь не вернуться. Вернешься. Тебя дочка ждать будет. Ведь оставишь тут?

– За Граджиной она как за стеной белокаменной, – усмехнулся Меченый. – Да и Радовит присмотрит, в обиду не даст, ежели чего.

– Конечно, – напористо закивал чародей. – Она мне как родная. Жизни лишусь, а Боженку в обиду не дам.

– И я тебе обещаю, пан Войцек, приглядывать, – добавил Пячкур. – Одна пара глаз – хорошо, а две все-таки получше будут.

– Спа-спа-спасибо, друзья, – голос Войцека предательски дрогнул, горло сжалось в спазме.

Он встал и протянул вперед руку ладонью вверх.

Радовит накрыл узкую сильную ладонь фехтовальщика своей, широкой, мягкой, рукой человека, привычного к чтению и письму больше, чем к седлу и мечу. А сверху его пан Либоруш опустил свою ладонь, маленькую, жилистую и горячую.

Мгновение они простояли в тройном рукопожатии.

– Ну, пойду я, панове. – Пан Пячкур первым отнял руку. – Пора.

– Э, нет, – усмехнулся Радовит. – Кто тебя теперь отпустит? Пока мы тут над бедами королевства головы ломали, хозяюшки наши пирогов напекли. Слышишь, дух-то какой?

И правда, из кухни, постепенно наполняя кабинет, плыл сладкий аромат свежевыпеченных пирогов.

– С рыбой? – повел носом Либоруш.

– А то? – подтвердил догадку Меченый. – Со стерлядкой. М-мы ж в Господа веруем. До Великодня еще восемь дней, а поста никто не отменял. Но стерлядь! Утром еще в Луге плавала. П-попробуешь и мяса не захочешь!

Долго уговаривать пана сотника не пришлось. Да и кто бы на его месте устоял?

Деревянная, почерневшая от времени бочка немилосердно воняла.

Ендрек поежился и попытался поудобнее устроиться на жидкой охапке соломы. В нос ударил тяжкий дух прели. И кто его знает, какая вонь была омерзительнее?

За десять дней пребывания в городской тюрьме Берестянки Ендрек успел обрасти светлой кустистой бороденкой, провоняться едва ли не до самых потрохов и основательно завшиветь. Многочисленные синяки и шишки – не в счет.

Парень перевернулся на другой бок и приоткрыл левый глаз. Не то что вставать, поднимать голову не хотелось.

Темница жила обычной размеренной жизнью.

В дальнем углу три мародера играли в «чет-нечет» под щелбаны. Выбрасывали пальцы, считали их, спорили, ругались громко, но беззлобно. Если светит виселица, зачем срывать злобу на таком же, как ты, бедолаге?

В двух шагах от Ендрека мычал и пускал слюни юродивый. Безобидный в общем-то малый, попавший в кутузку случайно, после облавы в трущобах. Охранники уже несколько раз порывались отпустить его на свой страх и риск, вот только не могли решить, чьей же смене выпадает рисковать и бояться. За спиной юродивого возвышался калека по кличке Губошлеп в обрезанных по колено штанах. На зеленовато-желтой, как у сдохшей своей смертью полмесяца назад курицы, коже выделялись синюшные и багровые язвы – предмет немалой гордости попрошайки. Вряд ли кто-либо из его сотоварищей с паперти храма Крови Господней мог похвастаться подобным сокровищем. Деликатные панночки падали в обморок от одного лишь взгляда на мерзкие пятнистые голени, а сердобольные пани кидали монетки. Когда из жалости, а когда и для того, чтобы просто отошел, не паскудил своим видом благодать, снизошедшую после заутренней. Поэтому калека в средствах не нуждался, возможно, уже отложил на черный день, но язвы продолжал холить и лелеять – расковыривал черными заскорузлыми пальцами, не давая схватиться корочке, смачивал слюной, надавливал края, чтоб постоянно выступала сукровица. И продолжал свои занятия даже в тюрьме. Ведь нельзя же допустить потери товарного вида. Мнимый слепец, мающийся тут же, рассказывал как-то под большим секретом, что Губошлепа не раз и не два пытались вылечить монахи. Забирали к себе в обитель, кормили от пуза, смазывали болячки отваром чистотела, промывали самой доброй горелкой. От еды он не отказывался, но раны теребить продолжал (по ночам, когда лекари не видели) и все лечение пускал насмарку.

Остальные нищие и побирушки, делящие с Ендреком тот угол загородки, где стояла бадья с нечистотами, предпочитали целыми сутками дрыхнуть без задних ног. Просыпались, лишь заслышав шаги сторожа, приносившего котелок с жидкой кашей.

На «чистой» половине тоже пока особого шевеления не наблюдалось. За исключением упомянутых мародеров, державшихся дружно и независимо, бодрствовал заросший бородой по самые глаза лесник, здоровенный детина, и гусарский урядник Хмыз – пожилой, но крепкий, как гриб-боровик, мужичок. Гусар каждое утро упражнялся с воображаемой саблей, приседал, подпрыгивал, махал руками. Будто и не был смертником. Лесник с ленивым интересом наблюдал за ним, меряя пальцами трамбованный земляной пол вокруг себя. Солома под ним была не в пример лучше, чем под Ендреком. Да и понятно, охранники как раз и не жадничали – приносили часто свежие охапки, да вот тюремный закон – кто сильнее, тот и прав – пока еще никто не отменял.

За решетку молодой человек угодил впервые в жизни. Даже будучи студиозусом медицинского факультета в Руттердахе, он отличался спокойным нравом, в пивных не слишком налегал на горячительные напитки, а больше на жареные колбаски, на улицах не хулиганил, как частенько поступали его сотоварищи по студенческой скамье. И надо же было по пути в родной Выгов пропеть на площади дрянного, затрапезного малолужичанского городка… Тьфу ты, Господи, городом-то называть стыдно – деревня-переросток. Так вот, пропел он при скоплении народа, довольно большом скоплении, надо заметить, лимерик собственного сочинения с, мягко говоря, сатирическим содержанием. И в просвещенном Руттердахе, и в чопорном Зейцльберге, и уж тем более в славном Выгове ему бы подпели, а потом еще и пивом бы угостил какой-нибудь лавочник или мелкопоместный шляхтич. В Берестянке же ему заломили руки за спину и кликнули стражников. А пока извечно никуда не спешащие блюстители порядка проталкивались сквозь толпу, наподдали пару раз по ребрам. И по шее тоже накостыляли. Без особого азарта, но чувствительно. К примеру, бок болел до сих пор. Уж не сломано ли ребро?

Сегодня ровно десять дней, как упекли за решетку. И до сих пор никто не соизволил хотя бы допросить студиозуса. Хорошего в допросах, конечно, мало, но все ж таки хоть какое-то разнообразие. Правда, Ендрек мог с уверенностью предсказать ожидающий его приговор. Десять плетей – самое малое. Так из-за длинного языка и глупой головы страдает ни в чем не повинная спина…

Скрипнула дверь, ведущая из караульного помещения в проход между решетками. Берестянскую тюрьму строили весьма традиционно. Коридор шириной в полторы сажени и две продолговатые комнаты без окон. Стена, выходящая в коридор, – частая железная решетка. Остальные стены – плотно пригнанный камень. По старой привычке, комнаты делились на мужскую и женскую, но последняя, как правило, пустовала. Охранники использовали ее как склад соломы, каких-то тряпок, тюков, прочего барахла, о назначении которого Ендрек не догадывался. А мужская половина с недавнего времени была переполнена. То ли увеличилось число уголовных преступников и всяких там вольнодумцев, то ли стража целенаправленно отлавливала в городе и окрестностях подозрительных личностей.

Ендрек поднял голову. Природное любопытство взяло-таки верх над осторожностью. Появление надзирателя с факелом в руке сразу оживило скучающие ряды узников. Света стало больше – много ли его проникнет через зарешеченное окошко в тупиковом конце коридора? Оно ведь даже на окошко не похоже. Скорее бойница.

Следом за охранником вошел высокий широкоплечий мужчина, с виду военный. Об этом неоспоримо свидетельствовали не только сабля на боку, волчья шапка с малиновым верхом и тремя петушиными перьями, добротный жупан темно-синего цвета с барашковой оторочкой, но и манера двигаться, держать голову, расправлять плечи. На ходу незнакомец теребил длинный, ниже подбородка, черный ус. Его щеку уродовал неровно заживший шрам – до самого левого виска. За ним шли еще двое военных. Скорее всего, порубежники. От городской стражи и тюремных надзирателей они отличались как кречеты от гусей. Один – помоложе. Невысокий, светлоусый, кривоногий. Про таких говорят – бочку оседлал. Ну, насчет бочки вилами по воде писано, а на коне, должно быть, действительно сподручнее. Второй – повыше ростом, немного сутулый, густобровый и скуластый.