Ожерелье королевы - Дюма Александр - Страница 85

Филипп повернулся к Андреа, и она ответила ему долгим взглядом. Две муки, две ревности объединились в скорбном союзе.

– Сударь, – сказала королева, подойдя к Шарни, – заверяю вас, я не была на балу в Опере.

– Ваше величество! – воскликнул молодой человек, склоняясь в низком поклоне. – Разве вы не вольны ходить туда, куда вам вздумается? Да если бы ваше величество вступили в преисподнюю, преисподняя очистилась бы.

– Я не прошу вас оправдывать мои поступки, – заметила королева. – Я вас единственно прошу поверить, что меня там не было.

– Я буду верить всему, во что прикажет верить мне ваше величество, – ответил Шарни, до глубины души взволнованный такой настойчивостью, таким страстным смирением этой безмерно гордой женщины.

– Сестра! Сестра! Это уже чересчур, – шепнул на ухо Марии Антуанетте граф д'Артуа.

Эта сцена парализовала всех присутствующих: одних – из-за страданий, которые причиняет любовь или уязвленное самолюбие, других – от сочувствия, какое внушает изобличенная женщина, отчаянно борющаяся с неопровержимыми уликами.

– Они верят в это! Верят! – вскричала королева, обезумевшая от гнева, и вдруг в полном молчании рухнула в кресло, украдкой смахивая кончиком пальца с века слезу, свидетельство уязвленной гордости. Неожиданно она резко поднялась.

– Простите меня, сестра, – ласково обратился к ней граф д'Артуа. – Вас окружают преданные друзья, и тайну, которая так безмерно пугает вас, знаем мы одни. Она сокрыта в наших сердцах, и вырвать ее оттуда можно будет только вместе с жизнью.

– Тайна! – закричала королева. – Я не хочу тайны!

– Сестра!

– Никаких тайн. Мне нужно доказательство.

– Ваше величество, – сообщила Андреа, – к вам идут.

– Ваше величество, это король, – сдавленным голосом произнес Филипп.

– Его величество король! – провозгласил в передней придверник.

– Король! Тем лучше. Король – мой единственный друг, он не сочтет меня виновной, даже если ему покажется, будто он видел, что я совершила оплошность. Король здесь желанный гость.

Вошел Людовик XVI. Взгляд его был полным контрастом тому смятению и возбуждению, что было написано на лицах всех, окружавших королеву.

– Государь. – воскликнула Мария Антуанетта. – Вы пришли как нельзя кстати. Государь, новая клевета, новое оскорбительное обвинение, которое необходимо опровергнуть.

– Что такое? – подходя к ней, осведомился Людовик XVI.

– Сплетня, государь, гнусная сплетня. Она будет распространяться. Помогите мне, государь, потому что на сей раз меня обвиняют не враги, а мои друзья.

– Друзья?

– Эти господа: мой брат, прошу прощения, его высочество граф д'Артуа, господин де Таверне и господин де Шарни уверяют – меня уверяют! – что видели меня на балу в Опере.

– На балу в Опере? – нахмурив брови, воскликнул король.

– Да, государь.

В комнате повисло грозное молчание.

От г-жи де Ламотт не укрылась мрачная тревога короля. Отметила она и смертельную бледность королевы. Всего одним словом, одним-единственным словом она могла бы прекратить их мучения; одним словом могла бы уничтожить все прошлые обвинения и оберечь королеву на будущее.

Но сердце ее не дрогнуло, не заставило сделать это, а причиной были корыстные соображения. Жанна подумала: уже поздно; она солгала, рассказывая о событиях у Месмера, и теперь, если она изменит свои показания, станет ясно, что в первый раз она сказала ложь, бросила королеву на произвол судьбы при опровержении первого обвинения, а это значит, не стать ей новой любимицей королевы, и на всех надеждах на будущие профиты придется поставить крест. Поэтому она смолчала.

Король переспросил с обеспокоенным видом:

– На балу в Опере? Откуда эти сведения? Графу Прованскому известно об этом?

– Но это же неправда! – вскричала королева, и в голосе ее слышалось отчаяние несправедливо обвиненного. – Неправда! Граф д'Артуа заблуждается, господин де Таверне заблуждается. Вы заблуждаетесь, господин де Шарни. Но ведь можете же вы ошибиться!

Все трое поклонились.

– Послушайте, велите прийти сюда всем моим людям, всем без исключения, и допросите их. Этот бал был в субботу, да?

– Да, сестра.

– Так. Что же я делала в субботу? Пусть мне скажут, не то я и вправду поверю, что ходила на этот проклятый бал в Опере, но уверяю вас, господа, меня там не было.

Вдруг король, простерев руки, пошел к королеве; глаза у него сияли, на лице была улыбка.

– Так бал был в субботу, господа? Это точно? – спросил он.

– Да, государь.

– В таком случае, – произнес король с радостным и совершенно успокоенным видом, – вам достаточно спросить всего лишь свою камеристку Мари. Быть может, она припомнит, в котором часу я в тот день пришел к вам. Если не ошибаюсь, это было около одиннадцати.

– Верно, государь! – не помня себя от радости, воскликнула Мария Антуанетта.

И она бросилась ему в объятия, но тут же, покраснев и сконфузившись, оттого что все смотрят на нее, спрятала лицо на груди короля, который нежно поцеловал ее в голову.

– Ну что ж, придется мне купить очки, – заметил граф д'Артуа, оторопевший одновременно от изумления и от радости. – И тем не менее я эту сцену не отдал бы и за миллион. Вы согласны со мной, господа?

Бледный как мел, Филипп прислонился к стене. Безразличный и невозмутимый Шарни стер со лба пот.

– Поэтому, господа, – сказал король, наслаждаясь произведенным впечатлением, – у королевы просто не было возможности отправиться на бал в Оперу. Вы можете думать все, что вам угодно, а королева, уверен, удовлетворится моим свидетельством.

– Пусть граф Прованский думает что угодно, – бросил граф д'Артуа, – а я посоветую своей жене таким же образом доказывать алиби, когда ее будут обвинять, что она провела ночь вне дома.

– Брат!

– Целую вам руки, государь.

– Шарль, я иду с вами, – сообщил король, в последний раз поцеловав жену.

Филипп не шелохнулся.

– Господин де Таверне, а вы не намерены сопровождать графа д'Артуа? – сурово осведомилась королева.

Филипп весь напрягся. Кровь бросилась ему в голову, прилила к глазам. Он чуть не потерял сознание. У него едва хватило сил поклониться, взглянуть на Андреа, бросить угрожающий взгляд на де Шарни и не выдать своих немыслимых страданий.

Он вышел.

Королева оставила при себе Андреа и г-на де Шарни.

Положения Андреа, оказавшейся между братом и королевой, между привязанностью и ревностью, мы не смогли бы изобразить, не задержав хода драматической сцены, в которой король появился, чтобы привести ее к счастливой развязке.

А между тем ничто так не заслуживало нашего внимания, как страдания девушки: она чувствовала, что Филипп отдал бы жизнь, лишь бы не допустить беседы королевы с Шарни, да и сама понимала, что у нее разорвалось бы сердце, если бы, последовав за братом, чтобы утешить его, как и должно было ей сделать, она оставила бы Шарни с королевой и г-жой де Ламотт в неестественной обстановке, вернее, в куда более неестественной, чем даже наедине. А что будет именно так, она догадалась по скромному и одновременно непринужденному поведению Жанны.

Как объяснить то, что она чувствовала?

Была ли это любовь? Нет, любовь не принимается и не растет с такой стремительностью в стылой атмосфере придворных чувств. Любовь, это редкое растение, любит расцветать в щедрых, чистых, нетронутых сердцах. Она не дает корней в сердце, обезображенном воспоминаниями, на почве, промерзшей от слез, которые годами скапливались в ней. Нет, то, что м-ль де Таверне чувствовала к г-ну де Шарни, не было любовью. Да она и сама усиленно отвергала подобную мысль, потому что поклялась никого никогда не любить в этом мире.

Но тогда почему она так страдала, когда Шарни обратился к королеве с изъявлениями почтения и преданности? Несомненно, здесь присутствовала ревность.

Да, Андреа признавалась себе, что испытывает ревность, но не ревность, вызванную тем, что мужчина может полюбить не ее, а другую, но ревность женщины, которая могла бы внушить любовь и ответить на нее.