Норманны в Византии - ле Ру Гюг - Страница 5

Все духовенство разместилось около патриарха и образовало полукруг у изголовья катафалка.

В ногах покойного стоял великий евнух с белым жезлом в руках. Он следил за всем происходящим, распоряжался церемонией последнего прощания с усопшим и допускал, смотря по чину и рангу, кого только до поклона, кого только до целования руки.

Когда все отдали последний долг покойному, главный распорядитель погребальной церемонии выдвинулся из-за колонны и громовым голосом воскликнул:

– Выходи базилевс! Царь царствующих и Господь господствующих тебя призывает.

Это служило сигналом для взрыва всеобщей скорби. Загремели серебряные трубы органа; волны дыма аравийского ладана как туманом наполнили весь собор; пение придворного хора то раздавалось жалобными печальными стенаниями, то бурным воплем и отрывистыми восклицаниями возносилось к сводам храма, а бесчисленная толпа народа, наполняя улицы, дворцы, террасы, сады, палубы ладей, потрясала воздух отчаянным криком, доносившимся по воде Босфора до азиатского берега.

Потом толпа обратила свои жадные взоры и приветственные восклицания прирожденных рабов к новому самодержцу, от которого ждала удовлетворения вечной своей жажды «хлеба и зрелищ», свойственной несчастным, лишенным инициативы и потому неспособным выбиться из самой жалкой нищеты.

Части стен рушились под напором зрителей. Оставшиеся на ногах ходили, как по какой-нибудь насыпи, по теплым трупам упавших. Всякому хотелось быть поближе к молодому самодержцу, встретиться с ним глазами и обратить на себя его внимание.

Глава 5

Варяги

Берега Средиземного моря в то время содрогались от постоянных разбоев сарацинов, которые дошли до такой дерзости, что безнаказанно разоряли даже города, подрывая тем веру в могущество Византии. Острова архипелага, берега Греции и Азии особенно страдали от их набегов. Неприступная греческая цитадель Хандакс на острове Крит, была взята ими и превратилась в громадный притон разбойников, куда, как на базар, стекались богатства всего Востока. Пираты вели там открытый торг христианскими невольниками, а поставщики гаремов приезжали туда запасаться живым товаром.

Измученный таким насилием и грабежом, народ возлагал все свои надежды на юного самодержца, надеясь, что он отомстит туркам и прекратит их набеги.

Желая успокоить своих подданных и, кстати, удалить из Византии распущенных наемников, державших в страхе всю столицу, Роман придумал снарядить в Средиземное море экспедицию. Начальство над нею он поручил знаменитому полководцу Фоке, который в это время только что прославился своими победами в Малой Азии, на сарацинской границе.

Роман дал ему титул сиятельнейшего господина, главнокомандующего армиями Восточной провинции, и приказал немедленно организовать экспедицию на Крит.

Эта новость с восторгом была принята и во дворце, и в лагере. Воины любили Фоку за то, что он делил с ними их труды и опасно-сти. Они складывали в честь его даже свои хоровые песни. Самая горячая конкуренция возникла среди варварских гетерий, когда узнали, что император предоставлял право сиятельному Фоке по своему усмотрению составлять из наемников свою армию. Все мечтали о громадных богатствах, собранных в Хандаксе, и уже видели себя возвращающимися на свою далекую родину, загромождая несметной кладью Великий греческий путь.

Только в норманнском стане было страшное недовольство, когда узнали, что базилевс исключил из числа этих счастливцев всю скандинавскую дружину с их начальником Ангулем.

Привыкший к строгой дисциплине, Дромунд изумлялся распущенности своих земляков.

Варяги, как разъяренные волки, сновали по Кабалларию. Во все горло пели они на своем родном языке оскорбительные для императора песни, а по ночам забирались в сады и нижние кварталы Буколеона, где буянили и бесчинствовали.

По старой традиции, византийские императоры все прощали своей любимой дружине. Базилевс только смеялся, когда кто-нибудь из придворных доносил ему о проделках, совершаемых по ночам, под воздействием вина, этими варварами. Он хорошо знал, что дикая свора норманнских волков, слушавшаяся своих начальников только во время битвы, моментально стихала и переставала выражать какое бы то ни было неудовольствие при одном виде самодержца. Его радовала уверенность в том, что эти буяны ежеминутно были готовы своей могучей грудью прикрыть его трон. И в награду за такую верность базилевс отдавал в их распоряжение Византию, как какой-нибудь покоренный город.

Но за удовольствие императора приходилось дорого платить жителям Царицы мира, в особенности содержателям питейных заведений и мужьям. По преданию, самые знатные византийки и даже те, которые были приняты в императорском гинекее, не отказывались участвовать, наряду с разными женщинами из низов общества, в ночных похождениях варягов.

Соскучившись жить среди изящных, изнеженных мужчин своего круга, эти дамы искали по ночам новых, сильных эмоций в Буколеоне.

В гавани, против судов, которые привозили из страны руссов громадные транспорты хлеба, варяги устроили обширную пивную И там, в честь асов, выпивали рога с пенистой брагой.

Опьяненные, забывали они прелести греческого моря, лазурь небес, легкость своей жизни, и из глубины их широкой груди вырывались гимны, полные мрачного отчаяния, или меланхолично звучали грустные песни любви.

Дромунд слушал их с напряженным вниманием и, казалось, подстерегал тайну, могущую быть высказанной одним из этих людей в пьяном виде. Он жил среди них не как товарищ, с открытой для всех душой, но как притаившийся охотник, выслеживающий добычу.

Благодаря присущей людям его племени способности быстро запоминать, равно как и врожденному музыкальному слуху, Дромунд уже начал почти хорошо говорить на мелодичном языке византийцев. Даже на египетском наречии он мог отвечать на вопросы пристававших к нему девиц, которые торговали своей красотой.

Но Дромунд оставался холоден, как кусок льда, который не могли растопить самые жаркие лучи солнца, и ни игры, ни любовь не затрагивали его души, там царила только одна занимавшая его мысль.

Однажды, когда он стоял на часах у дверей триклиния, Харальд сказал ему:

– Когда больной чувствует, что легкие его переполнены кровью, то он велит пустить себе кровь, и это его облегчает. Не решился ли ты так же излить свою печаль?

Дромунд, продолжая грустно смотреть в землю, ответил:

– Ну, хорошо, я поделюсь с тобой моим горем. Два года тому назад при входе во фьорд я нашел тело моего милого брата. Оно еще содрогалось в предсмертных судорогах от полученной в спину раны. Убийца унес с собой мечь…

– Ты предполагаешь, что твой враг служит в варяжской дружине? – спросил Харальд.

– Жрец сказал мне это.

– Какой знак был на мече твоего брата?

– Рукоятка его, – отвечал Дромунд, – представляет собой медвежий коготь.

При этих словах брови Харальда нахмурились, и Дромунд, заметя это, воскликнул:

– Ты знаешь этого человека?

Причем от злобы и горя у него выкатились из глаз две слезы, тяжелые, как свинец.

Харальд отвечал с невольной осторожностью:

– Да, он находится среди варягов, но слишком высоко стоит, для того чтобы ты мог достать его.