Комендантский час (сборник) - Хруцкий Эдуард Анатольевич - Страница 39

— Он мне, знаете, и говорит, — продолжала старуха, — время, дескать, сейчас голодное, а людям жить надо, питаться. Может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет. Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь…

— Ну зачем же так, Нина Степановна. Мы ведь кое-что все же знаем, например о том, что вы ему помогли.

— Да господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. — Старушка выпалила это быстро и замолчала, словно поперхнулась.

Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок волос… Хотя нет, не было у нее тогда пучка. Маленькие руки с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? И фраза эта: «…начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.

И он вспомнил, вспомнил эти ее руки. Они сгребали золотую пыль из-под ювелирных тисков. Выглядела она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом в Гнездниковском, МУР тогда находился там, она крестилась на портрет Дзержинского.

— Да, Нина Степановна. Годы идут, а замашки остаются старые. Нехорошо знакомых не узнавать.

— А я тебя, Данилов, сразу признала, — сказала вдруг старуха совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. — Поседел ты, а все такой же. Орел. Молодым тогда был, жалостливым. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.

Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела на выгравированную надпись: «Тов. Данилову за борьбу с правонарушителями. От Пермского исполкома».

— Ишь ты, от исполкома. А цена ему какая? Копейка цена.

— Здесь цена не по тому прейскуранту идет, Степановна, другая моему портсигару цена.

— Это понятно. Только в двадцать пятом ты от мужа моего, покойника, мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железным балуешься. Другая, значит, цена?

— Это точно, другая. — Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. — Но разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.

— А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?

— Мы сейчас у вас обыск сделаем, тогда и посмотрим.

— Делай. Моя судьба прятать, а твоя — искать. Только про Гришку ничего не знаю и к его делам непричастная. А золото, если найдешь, так это мое. Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня отобрать не сможет.

— Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?

— Пришел сам. Узнал, что сдаю комнату, попросил прописать. Я не стала отказывать. Человек он военный, мне с ним не так страшно.

Вошел Белов:

— Иван Александрович, в комнате — ничего, а на чердаке два ящика консервов нашли и мешок сахару.

— Хорошо, в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в МУР съездит. Может, там и вспомнит чего. А здесь устроим засаду. Останешься ты и Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.

В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул к нему.

— Ты чего, Зенин?

— Вам передано немедленно к начальнику явиться.

— Ладно.

Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось, не привык он к этому. Когда-то давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда и брить ему было нечего, пушок рос, но был порядок: каждый оперативник держал в ящике стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.

Уже у кабинета Данилова поймал замначальника Серебровский:

— Ваня, тебя начальник два часа ищет, хотел в питомник ехать: собаку за тобой посылать.

— Я только побреюсь.

— Ваня, и думать не смей, если я все дела бросил и тебя ищу, значит, крайняя надобность.

Он обнял Данилова за плечи и повел к лестничной площадке. Серебровский был, как всегда, выбрит, и от него по-довоенному пахло одеколоном. Когда-то они с Даниловым работали в одной бригаде. У красавца Серебровского была необыкновенная особенность сразу располагать к себе женщин. Поэтому когда требовалось допросить кого-нибудь из «подруг жизни» «клиентуры» бригады, то лучше Серебровского сделать это никто не мог. Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского, и не было у него из-за них служебного роста. Перед самой войной его забрали в наркомат, но там нашлась чья-то секретарша, и опять его отправили на старую работу, правда с повышением.

— Слушай, ты где одеколон берешь? — поинтересовался Данилов.

— Страшная тайна, Ваня: в ноябре сорок первого я с одной дамой познакомился. Так она в ТЭЖЗ работала. Когда их эвакуировали, она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я и запасся. Да я тебе дам, у меня есть.

В приемной начальника у стены сидели трое военных с худыми, изможденными лицами; у одного рука была на перевязи. Увидев Данилова и Серебровского, они встали.

— Это к нам из госпиталей направили, — пояснил Осетров, — на пополнение оперативного состава.

— Вот что, — приказал Серебровский, — начальник сейчас уедет, а ты товарищей командиров накорми и проводи отдохнуть в общежитие. Как вернемся — поговорим.

В кабинете начальник, наклонившись, копался в сейфе.

— А, дорогая пропажа. Ну как?

— Докладывать?

— Некогда, — он подошел к Данилову, — иди переодевайся да побрейся. В горком нас вызывают, к секретарю.

— Так. — Данилов сел. — А зачем?

— Полегче чего спроси. Позвонил его помощник и говорит: давай с Даниловым. Я ему объяснял, что ты на операции, а он: разыскать. Через каждый час звонит — тобой интересуется…

На столе зазвонил телефон правительственной связи, или, как его называли, «вертушка». Начальник подошел, снял трубку:

— Да… Есть… Будем через сорок минут.

Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова:

— Двадцать минут тебе на бритье, на тары-бары всякие. И вниз. — И уже в спину крикнул: — Гимнастерку надень новую!

Данилов брился в общежитии, благо там стоял кипятильник с горячей водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь — время. Какие у него годы? Сорока двух еще нет, а вот и голова уже вся седая, и морщины. А впрочем, еще ничего, не так уж он плох. Крепкий пока. Правда, иногда одышка появляется да редко — головные боли.

— Хорош, хорош, — засмеялся за спиной Серебровский, — я тебе обещанное принес. На, владей, «Тройной». Только смотри! Я слышал, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам.

— Да полно тебе. — Данилов вытер лицо мокрым полотенцем.

— А ты пробовал?

— Было дело.

— Ну и как?

— Ты попробуй.

— Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью.

— Аристократ. Твоя фамилия, случайно, не Юсупов-Серебровский?

— Нет, Серебровский-Сумароков-Эльстон. — Замначальника засмеялся, обнажив белоснежные зубы.

И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком мягким, веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным мужеством и знанием дела.

К машине они вышли вместе.

— Ну, Ваня, езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у тебя подходы к рынкам есть.

— А мне-то они зачем? Рынки — это Серегина дело.

— Все равно подумай, об этом разговор будет. Мне сегодня верный человек в наркомате шепнул.

У машины уже стоял начальник. Он окинул взглядом Данилова и, ничего не сказав, открыл дверцу, сел на переднее сиденье. Иван Александрович устроился сзади. Шофер развернул машину, и та понеслась по полупустой Петровке, пугая клаксоном-кукушкой редких пешеходов.

Начинало темнеть. И сумрак этот был особенно заметен из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами окон. Москва выглядела усталой. Правда, в сорок первом, в августе, тоже окна завешивали и баррикады строили. Но тогда и женщин нарядных много было, и мужчин в светлых костюмах. А сейчас все в темном, все будто в одинаковой форме. Но все-таки было что-то еще, чего Данилов никак не мог определить. И мысль эта не покидала его, когда они шли по длинным коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках.