Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Айзенштарк Эмиль Абрамович - Страница 10

— Об этой женщине вы подумали, а о тех больных, которые записаны к вам на прием, думать не хотите?

— Эти больные не умрут, если придут завтра, а женщина умрет, ее срочно оперировать надо.

Больным я сказал: «Извините, товарищи, срочная операция. Кому перевязка — идите к сестре, остальные завтра». И люди понимают. В массе ни один даже шкурник не завоняет — одернут его. Уходят люди спокойно, все понимают. Только заведующий поликлиникой говорит: «У вас график, ничего не знаю». От слов словами отгородиться легко. А тут не слова: живая молдаванка в зале и слезы на прекрасном лице. И все пропало: и карандашик многоопытный, и материалец, собранный с умом. Тогда, будучи рядовым ординатором, я открыл для себя этот прием. Сегодня, в положении главного врача (именно в положении!!!), я опять применяю старый метод в различных вариациях.

Обращение к живому делу и демонстрация жизни как бы против смертяшки — это очень хороший прием. Почему-то утвердилось: «их» ничто не проймет. «Они» — чиновники от разных инстанций. Глаза у них рыбьи, души — собачьи. Да только все равно — они люди, и сроки, наверное, уже исполнились, раз они реагируют на живое. Не всегда, не обязательно, но все же… В конце концов, их можно даже воспитывать показом, повтором. Я вывесил у себя в кабинете фотографии больных, перенесших пластические операции. И среди них молодой и красивый парень, которому удалили в поликлинике какое-то неясное уплотнение на переносице. Гистолога не было — его тогда как раз финансисты «срезали», и тогда же, кстати, нельзя было исследовать узел, взятый у дочери самой ревизорши: отрубите голову человеку — у тени тоже упадет голова. Не имея гистологического анализа, начали этому парню облучать кварцем операционную рану, которая почему-то долго не заживала. А там был рак, под влиянием ультрафиолетовых лучей погнало опухоль во все стороны, к тому же этот «пассированный» кварцем рак не поддался рентгеновскому лечению, и гибель нависла над этим мальчиком. Опухоль сожрала слезный канал, двигалась на глаз и в глубину — на решетчатый лабиринт черепа. Я оперировал его вместе с глазником. Громадную, глубокую и очень неудобную для нас рану удалось закрыть лоскутом, который я повернул с волосистой части головы. Лоскут хорошо прижил, только волосы на нем растут. Приходится регулярно брить лоб, зато остаток аккуратно подстриженных волос формирует бровь. В общем, интересный случай. В какой-то мере моя гордость: все же все от него отказались.

Бухгалтерам, крушникам, ревизорам обязательно показываю фото на стене и рассказываю при удобном случае, как едва не погиб этот мальчик по их вине. Особенно хорошо они понимают не тогда, когда находятся на ревизии (хотя и в этом случае нередко доходит), полезно рассказать им при случайной встрече, когда они себя больше людьми чувствуют, людское тут лучше прививается. Надо им толковать, объяснять, втолковывать, одним словом, приручать их надо. Вот так я их годами приучаю к тому, чтобы гистолога не трогали. Только много их, плодятся сильно. За всеми не угонишься. А все равно гнаться надо. И не только за активными, которые разрушают, но и за пассивными, которые спят. Ах, как они спят, боже ты мой!

Недавно начальницу Дома Санитарного Просвещения направили читать лекцию животноводам. Заходит эта элегантная дама в огромный хлев, а так коровы не поенные орут в жидком навозе, а люди в наркозе алкогольном спят на высоких нарах. Иная корова станет на задние ноги, передние копыта положит на нары и тащит солому у человека из-под зада. А тот — не шелохнется. Вот и читай ему лекцию. И ведь каждый спит по-своему. Вернее, каждый по-своему скрывает свой сон. Иные даже спят в открытую. Вызывает меня однажды на консультацию участковый терапевт и просит посмотреть на дому женщину с подозрением на рак печени. Прихожу, смотрю. Женщина молодая, лет тридцати, тучная. Жалуется на периодические острейшие боли в правом подреберье, боли невыносимые, она кричит, но после приступа все успокаивается, и она себя чувствует хорошо — до нового приступа. Печень не увеличена, локальная болезненность в области желчного пузыря. Холецистит — студенческий случай. Я спросил у врача — почему, из каких соображений она заподозрила рак печени. Улыбнулась докторица и ответила запросто: «Я у нее спросила — у вас что-нибудь болит? Она говорит: болит. Я спрашиваю: где болит? Она говорит — справа. Я и подумала: что справа? Печень. Уж не рак ли печени?».

Участковый врач может себе позволить спать на виду. Другое дело — профессор. Помню одного. Был он маленький, худенький, никудышный на вид. Но одевался хорошо, чистенький такой, мытый. С больными разговаривал так:

— Аппетит есть?

— Да вроде бы…

— А что ели сегодня на завтрак?

— Хлеб с маслом.

— Хлеб или булочка?

— Булочка.

— Сайка или франзоля?

— Франзоля.

— Вы ее разрезали?

— Разрезал.

— Вдоль или поперек?

— Вдоль.

— Чай пили?

— Пил.

— Один стакан или два?

— Один.

— С сахаром?

— Да.

— Одну ложечку или две?

И так — до бесконечности. Больным это нравится. Доктор внимательный, пытливый — такой вылечит непременно. Жена профессора заведовала терапевтическим отделением больницы. Я в те годы работал в поликлинике этой больницы районным онкологом. Опять районный врач вызывает на консультацию — рак прямой кишки подозревает. Прихожу, смотрю. Молодая женщина, температура 40, сознание спутано. Какое-то острое заболевание. На всякий случай исследую прямую кишку. Рака, конечно, нет. Через несколько дней опять вызывают, теперь уже в больницу. Торжествует участковый доктор: «Ошиблись Вы, коллега, хоть и онколог. А у больной все же рак прямой кишки, в больнице установили». Вообще говоря, поликлинические врачи верят больнице — там возможности диагностики, конечно, больше, чем на участке. В больнице можно клинически длительно наблюдать больного. Там лаборатории, анализы и, главное, специалисты высокой квалификации. Участковому врачу так рассуждать даже и удобно. Чего-то не понял — клади в больницу, и думать не надо, и ответственность переложил. Короче, иду я в это высокое учреждение. А там чистота, тишина, стенгазеты, сан бюллетени. Павловский режим тогда входил в моду, и здесь ходили в тихих войлочных туфлях,

чтобы не беспокоить больных, говорили вполголоса. И всем этим великолепием заведовала жена профессора.

Мелкие мужчины тянутся порой к большим женщинам. Так было и на сей раз. Жена профессора — великанша с могучим бюстом и строгим взглядом. Очень серьезная дама, скорее — памятник на ходу. Крахмальные стоячие шапочки, халаты белоснежные. У каждого фонендоскоп на груди, за шею привешен. И все они шепотом и с укоризной: «Рак прямой кишки у нее, рак у нее, молодой человек». И языками цокают. А больная — без сознания уже, дышит едва. Залез я пальцем в прямую кишку — опять ничего. Беру историю болезни, чтобы записать консультацию, смотрю анализы крови и сразу вижу диагноз. Дело в том, что лаборанты считают кровь на проценты, смотрят в квадратике микроскопа сто различных элементов белой крови и записывают, сколько чего внутри этой сотни. У нормального человека внутри сотни белых телец, соотношение примерно такое: лимфоцитов 30, моноцитов 6, палочкоядерных 3, сегментоядерных 61. Итого — сто. А в этом анализе 92 промиелоцита (юная, незрелая форма миелоцитов), 5 сегментоядерных, 3 моноцита, ни одного лимфоцита. Диагноз — острый миелоидный лейкоз! Болезнь крови. Зачем в прямую кишку лазить? Все мне стало ясно: надели халаты крахмальные, фонендоскопы навешали, в лаптях войлочных тихо шаркают, а вот анализы крови не смотрят, хотя их там целая пачка. Быстро накрыл анализ ладонью. «Возьмите стулья, — говорю, — Сейчас падать будете!» Они фыркают, юмор не принимают. Тогда я злорадно и торжественно поднимаю ладонь. Мне же и пришлось падать: они уже видели эти анализы, они их просто НЕ ПОНИМАЮТ!!!

С тех пор ничего не изменилось. Они вызывают меня на консультацию:

— Посмотрите этого больного и заберите к себе.