Похищение столицы - Дроздов Иван Владимирович - Страница 49

— Да вы не напрягайте голос, говорите совсем тихо: моя машинка любит деликатное, и даже нежное отношение. Как, впрочем, и ее хозяин.

И Олег засмеялся,— и тоже почти по-детски. А Катя подумала: «Мужики все как дети,— и старые, такие как Автандил и Старрок. Любят, если с ними ласково и в глаза им улыбаются. Они тогда тают, как кусок сахара в горячем чае».

— Я только что встала. Тут, на работе, спала.

— А у вас разве есть там спальные места? Вот уж не думал, чтобы в милиции...

— Автандил два таких кабинета сделал: для меня и себя. У него денег куры не клюют.

— Автандил?.. Этот усатый грузин?

— Будто бы чеченец он, да я не знаю.

— И ваши кабинеты рядом? И вы не боитесь кавказца?..

— По мне хоть дьявола поселите рядом. Все равно.

— Ну, нет. Я не хочу, чтобы рядом с вами обитали такие звери. Вот сниму вас с работы.

— А кто же охранять вас будет?

Тепла в голосе Екатерины прибавилось. Нравилось, что ей собирались покровительствовать. Она привыкла во всем полагаться на себя; и мать у нее на иждивении, и младшего брата тянула. И денег у нее всегда было мало. Это в последнее время силы небесные над нею сжалились и разверзлись хляби, из которых посыпались червонцы. Очистила сейф Автандила. А тут еще и хакер. А раньше-то... Фабрику купила,— так за гроши, на нее ей деньги Автандил дал. Думал задобрить, гарем свой пополнить. Даже и открыто намекал: главной женой станешь. Она как услышала такое, так возненавидела Автандила и сказала себе: «Ну, погоди, старый козел! Я тебе еще покажу!..» И вот... кажется, настало время. Но теперь в ней жалость проснулась. Ведь старик и фабрику ей купил, и квартиру, и машину подарил. А столкнула их со Старроком лбами при помощи машинки и пожалела. Старрок-то посильнее будет кавказца. Еврейская рать пока любую силу ломит. И если он свернет башку этому забавному чеченцу, жалеть будет, простить себе не сможет. Впрочем, борьба есть борьба. Она русская, и думы ее только о судьбе русских. Такое теперь время настало.

— Какая вас нелегкая по ночам на службе держит?

Тревога слышится в голосе,— и будто бы даже ревность.

— Дружины создаю — и у себя там, на фабрике, и здесь, в столичных отделениях милиции. Хочу, чтобы москвичи, как прежде, по улицам столицы и по ночам спокойно ходили и чтобы народ пришлый силу русскую видел.

— Ставьте дело с размахом. Никаких денег не жалейте. Вчера вечером друг мой приезжал, все необходимые аппараты мне привез, и я уж произвел на них первые операции. И почти все вам посвятил: в одиннадцати зарубежных банках счета на вас завел и небольшие суммы на них положил. Вы теперь пятьсот миллионов там имеете, да сто пятьдесят миллионов в Москве у Романа лежат. Вот вы теперь какая у нас дамочка. Мне и раньше страшновато было к вам приближаться — майор, все-таки, а теперь-то уж и подавно. На бешеном козле не подъедешь. А?.. Ну, что же вы молчите?..

— Я с такими балагурами, как вы, дел иметь не привыкла. Вы говорите, а я не знаю, что и подумать. Ваши шуточки и чемпиона мира по боксу смутить могут.

— Ничего — привыкнете. И в голосе вашем, таком мягком, певучем, новые нотки появятся. Говорят, у наших олигархов, которые еще недавно в младших научных сотрудниках ходили, такая спесь появилась, что они уже и не знают, на кого и как смотреть. А говорить так и совсем перестали. Их если спрашивают, они на своих адвокатов смотрят: что, мол, это за зверь и почему он ко мне липнет? И к бронированному «Мерседесу» подходят, и ждут, когда им дверь откроют. Только, если можно, милости вашей просить буду: оставьте за мной место открывальщика дверцы автомобиля. И только за мной — ладно?..

— Милость невеликая! — так и быть: назначаю вас пожизненно на должность открывальщика — и не только дверцы автомобиля, но и дверей всех моих служебных кабинетов, и квартиры — тоже.

— Не думал, и не мыслил о такой вашей щедрости, но если уж она вышла, то и обещаю век молить Бога о вашем здравии и благополучии. А теперь позвольте узнать: когда я увижу вас? Без вас я скучаю и боюсь разбойников: как бы они на меня не напали и не отняли кошелек.

Потом к ней приезжал Тихий, и они составляли план усиления районной дружины. Для штаба дружины решили взять в аренду помещение с залом для собраний, с комнатами для размещения сотрудников штаба.

— Сегодня у нас четыреста человек, а нужно завербовать три-четыре тысячи,— сказала Катя.

— Это невозможно! — возразил подполковник; он обыкновенно со всем соглашался, а тут даже поднял руки.— Нет, это немыслимо!

— Мыслимо, если каждому дружиннику будем платить в месяц сто долларов. А сто долларов — это три тысячи рублей, почти зарплата квалифицированного рабочего. Вначале создадим штаб, а уж затем активисты пойдут на заводы, выяснят, кто у них потерял работу, кто мало получает. И будем их затягивать в боевые отряды. И женщин надо вербовать; создадим отряды работниц, домохозяек, студенток. Бросим клич: «Родина в опасности!» Снабдим их литературой — и не слюнявыми книжонками о сексе и убийствах, а книгами русских авторов, зовущих на борьбу за униженную и оскорбленную Россию. Большими тиражами отпечатаем все книги Петра Трофимовича, обяжем дружинников их читать.

— Но где возьмем деньги?

— А вы не знаете? Я же фабрикант! Я и дам деньги. Наймите бухгалтера. Живем и действуем под лозунгом «Поможем милиции, наведем порядок в столице».

Укрепив подполковника в правоте затеваемого дела, поехала домой. На ходу нежно заверещал «джинн».

— Вы где теперь?.. Я день и ночь работаю и хотел бы отдохнуть.

И, возвысив голос:

— Имею я право на отдых?

— Имеете, имеете. Вот мы сейчас будем обедать, приезжайте к нам, и тут мы спланируем, где и как можем отдохнуть.

Последовал радостный ответ:

— Я готов! Выезжаю!..

Катина мама Валентина Павловна привыкла видеть свою дочь с друзьями из милицейских, но, глянув на вошедшего с ней Каратаева и приглашая его в квартиру, подумала: «Этого не помню и будто бы он не милицейский». Любящая мать в каждом новом молодом человеке, являвшемся с дочерью, видела потенциального зятя и чутким сердцем быстро заключала: «Нет, не этот». И чем старше становилась ее дочь, тем тревожнее были думы матери, боялась, как бы и совсем не засиделась в девках Катерина, не осталась бы вековать свою жизнь в одиночестве. Глянув же на этого, не очень складного, высокого, сутуловатого и чуть ли не деревенского с виду парня, решила: «Этого не полюбит». Очень уж привередлива ее дочь, копается, копается, а кого надо ей — и сама не знает. А когда недавно, увидев с ней Артура, сказала: «Ну, а этот... Чем тебе не пара?», раздраженно ответила: «Опять ты мне жениха ищешь! Сказала же тебе: не пойду без любви замуж! А любви нет. Не прилетел мой ангел». На это мать заметила: «Может, он и до тридцати лет не прилетит, а тогда уж и прилетит, так не выберет. С твоей-то такой работой к тридцати годам седина на висках проглянет. Кто ж тебя тогда седую замуж возьмет?.. Парни-то, они помоложе себя любят. Так уж повелось от века».— «Ну, и ладно. Буду одна жить. Ты же вот живешь без мужа».— «У меня ты есть».— «Ну, дитя-то я тебе принесу. Дело нехитрое». На этой шутливой ноте и закончился их последний разговор о судьбе Катерины. А теперь вот этот...

Сидели, обедали. Олег смущался, не мог найти тона для беседы, а Катя, обращаясь к матери, говорила:

— Всех моих прежних начальников ты забудь. Отставку им дала. Теперь вот мой начальник — Олег Гаврилович Каратаев. Полюби его, а то он уволит меня. Тогда придется мне другую работу искать.

— Уж ты как-нибудь сама люби своих начальников. А по мне так они все одинаковы.

— Ну, сказала же ты, мать,— одинаковы! Да разве Олег Г аврилович похож на Старрока или на Автандила? Те люди восточные, коварные, а Олег Гаврилович славянин. Он, может быть, из тех же вятских краев, как и ты, и твои родители, а мои предки.

— Да нет, я пензенский. Черноземный лапоть, пензяк соленые уши.

— А почему соленые уши?