Похищение столицы - Дроздов Иван Владимирович - Страница 27

— Ну, ладно, пусть будет по-твоему, но у меня такое впечатление, что ты и ночью не спишь, а все думаешь: не приехал ли к нам еще какой-нибудь олигарх. Он мне обещал собрание сочинений оплатить, а уехал и след его простыл. Неужели люди, которые вдруг стали всемогущими, могут так сорить словами?

— Выпустит твои книги олигарх. Он и Регине обещал оплатить тираж ее книги. Регина сейчас в Москве. Они с Татьяной устраивают все эти дела. Ты же знаешь, олигарх зовет куда-то с собой Татьяну. Если она поедет — то хорошо. Быть возле таких денег — ого-го! Регина против, а я говорю: «Ты сумасшедшая! Если уж есть возможность коснуться пальчиком миллиарда, почему бы это не сделать?..»

— А я понимаю Регину. Таня — девица, и чего ей делать возле такого чудовища?

— Хо! И он туда же: чудовище! А скажите: миллиард — тоже чудовище? Если бы я имел хоть кусочек от миллиарда — так бы я жил?..

— Ну, ладно, ладно, ты в дом-то не ходи. Там молодежь, они встретили моего племянника — приехал из Елабуги, пусть побудут одни. А мы пойдем в лес, погуляем.

Трофимыч придумал племянника на ходу, и сам удивился своей прыти. Он сразу понял, что майор Катя и Артур его скрывают, и пусть он для жителей поселка, и для местных писателей, и для Халифов будет его племянником.

— Племянник? Из Елабуги?.. А где она, эта Елабуга: в Африке на реке Лим-по-по или в Австралии у Южного полюса?.. Это ведь чертовски интересно, если человек из Елабуги! Я пойду...

Но Трофимыч схватил его за руку:

— Не ходите, я вам говорю! Что вы за человек? Не можете побороть своего врожденного любопытства.

— Трофимыч! — вскричал Халиф.— Опять за свое, моя национальность тебе не дает покоя.

— Национальность? А при чем тут твоя национальность?

— А кто мне говорил, что евреи любопытны, как сороки. В последнее время ты слишком много говоришь и пишешь о евреях. Как Эмиль Золя, который написал роман «Деньги». Он тоже о евреях. Или Иван Франко. И тот свихнулся на евреях.

— Гоголь тоже писал о евреях, Янкеля из «Тараса Бульбы» помнишь? А Тургенев со своим рассказом «Жидовка»? А Лесков, Салтыков-Щедрин, Достоевский, Куприн, Есенин?.. Писатель, если он большой и честный, обязательно напишет о вашем брате.

— Да, да, напишет, пиши и ты, но еще недавно такого не было. Берия не любил, когда шевелят национальность, а теперь позволили.

— Да, вы же сами отменили цензуру. Пришли к власти и отменили. Ваш пьяный президент, едва заскочил в Кремль, так и объявил: берите суверенитета, сколько можете. И говорите о чем угодно — теперь все можно! Демократия! А?.. Разве не вы это придумали? Вы!.. Вы это, конечно, придумали для себя, но при этом забыли, что в России еще живут и кое-какие другие национальности,— русские, например. Они с вами за компанию воспользовались таким правом. А теперь вам не нравится, вы уж задумались: как бы прихлопнуть эту самую свободу слова. Но поздно! Рты растворили настежь! Книги о вас написаны! Раньше вы русских месили, а нынче и за вас принялись. В России выходит больше тысячи патриотических газет,— пока малыми тиражами, да выходят! А если все-таки вам удастся газеты прикрыть, в ход пойдет листовочная стихия. Это будет море, океан! А там и заборная публицистика в глазах запестрит. Я вчера сижу у окна электрички, а на подходе к платформе «Тайнинская» на бетонном заборе аршинными буквами выведено: «Лужков — Кац».

— Лужков-то?.. Он русский!

— Я тоже думал: русский, ан, выходит, Кац. За день-то по Ярославской дороге тысяч двести проедет, и каждому по глазам ударит: «Кац!»

— Ну, и что с того?..— вскричал Халиф и остановился, машет руками, брызжет слюной: — Ну, Кац, Кац!.. А я Халиф. Так и что?..

— И я говорю: так и что?.. Но только я-то спокойно говорю, а ты вон как раскипятился. Ужалило тебя. С чего бы это? А между тем, вы так хотели, чтобы все было дозволено. Вот и этому сатирику дали право. Пришел он ночью с ведром черной краски, да и создал свой шедевр. Свои романы я ныне тысячным тиражом выпускаю,— пока-то они пройдут в толщу масс, а он трудился минут десять, а читателей двести тысяч получил. А мой сосед в вагоне сказал, что эта живопись и в субботу красовалась, и в воскресенье, и еще, может быть, с неделю повисит. Читателей-то больше миллиона будет. Я помню, как ваш Ельцин взялся крушить заводы и фабрики, да людей голодом-холодом вымаривать, так эта самая заборная сатира и пошла его стегать. Два-три месяца не прошло, как его уж весь русский народ презирал. Сами вы признавали: рейтинг его до трех процентов упал. И сейчас он пьяный да больной валяется на свалке истории и рядом с ним его соратники: Гайдар, Бурбулис, Черномырдин...

— Рейтинг упал, а во второй раз в президенты выбрали.

— Никто его не выбирал, и вы это лучше меня знаете. Результаты голосования вы рисуете, как этот гениальный художник нарисовал два слова.

Лесная тропинка вывела их на зеленеющее хлебами поле, и приятели повернули назад, пошли краем леса к поселку. Над крышами домов вылетело раскаленное докрасна светило. Впереди в ложбине загорелся край небольшого озера. Халиф, бледный от волнения, остановился, сказал:

— Трофимыч! Хватит каркать! Скажи лучше, что мне делать? Такие-то слова не только ты один говоришь, я их и дома от Регины слышу, а недавно и Татьяна к ней подключилась: дуэтом запели. Таня рвется фамилию поменять, материнскую хочет взять. От вас только и слышишь: власть забрали, власть забрали!.. Березовскому плевать на ваши стоны! И за кремлевскими стенами вас никто не услышит. Мне за них приходится отвечать! Но я-то власть у вас не забирал!

— Ты-то власть не забирал, а вот я остался без гонораров. Книги пишу и печатаю, а деньги за них не получаю. Продадут тираж, пятьдесят тысяч рублей выручу, но столько же мне на очередную книгу нужно. Вся семья моя на картошку села! Русских каждый год полтора миллиона вымирает. А те малютки, которых могли бы родить наши женщины, и не рожают? Так что же я, по-твоему, молчать должен?.. Меня и так уж кое-кто предателем называет.

— Тебя предателем? Это за что же?

— А в последнем романе,— ты его еще не читал,— я тебя изобразил,— под другой фамилией, конечно,— и сказал, что ты хороший парень и мы с тобой приятели. Так критик и воззрился на меня: дескать, хорошего еврея нашел! И привел такую арифметику: если каждый русский назовет хотя бы одного хорошего еврея, так их, хороших, будет сто пятьдесят миллионов. А?.. Что ты на это скажешь?.. Молчишь. Ну, так я тебе скажу: еврей хорошим только в Израиле может быть, а среди других народов он всегда остается евреем.

Трофимыч говорил и говорил; он словно бы забыл о своем собеседнике, о том, как ему больно слышать такие откровения, но Трофимыч говорил правду, а Халиф хотя и не обладал талантом поэта, но человек он был не глупый и зла на Трофимыча не копил. Знал, как его любят Регина и Татьяна: он был почти родным, и Аркадий также по-своему любил

Трофимыча и частенько сам провоцировал такие диспуты. Ему с больной ногой было трудно поспевать за Трофимычем, но он шел и шел, и готов был без конца слушать этого большого, умного человека, которого многие критики, и даже из евреев, признавали за крупного русского писателя.

Но продолжать дискуссию было уже некогда: они подходили к калитке. Трофимыч, подавая Халифу руку, сказал:

— Пойду работать. Я вчера мало написал, за мной сегодня полторы нормы. Вечером, если приедут Регина с Таней, заходите.

Неприятно было слышать такое Халифу, но Трофимыч ясно дал понять, что одного его он не ждет. И словно бы в оправдание, пояснил:

— Надоело мне с тобой спорить, Аркадий. Я отдохнуть хочу, а ты непременно ворошишь политические темы. Тебе бы в думе заседать. В следующий раз мы тебя выберем. Вас и там теперь большинство. Один лишний еврей погоды не изменит.

И скрылся за калиткой.

Ребята, оставшись одни, приступили к деловой беседе. Артур объявил, что дедушка предоставляет кров Олегу Гавриловичу...

— Зовите меня Олегом,— сказал Каратаев.— Мне еще нет семидесяти.