Разговоры запросто - Роттердамский Эразм (Дезидерий) - Страница 3

Коклит. Да я и не думаю насмехаться! Я говорил от души и спроста.

Памфаг. Спроста! Врешь — и не покраснеешь, и глазом не моргнешь. Но мне бы не мешкать, а отправляться домой — узнать, как там и что.

Коклит. Застанешь очень много нового.

Памфаг. Это понятно. Главное — чтобы ничего огорчительного!

Коклит. Желать никому не возбраняется, да только ни у кого еще не сбывалось такое желание.

Памфаг. Нот еще какую пользу принесет каждому из нас путешествие: после приятнее будет дома.

Коклит. Не уверен. Я вижу, как люди ездят в Рим и по семь раз. Эта чесотка, если уж нападет, так зудит и зудит — без конца.

Исповедь солдата

Ганнон. Откуда к нам, Трасимах? Уходил ты Меркурием, а возвращаешься Вулканом.

Трасимах. Какие там еще Меркурии, какие Вулканы? О чем ты толкуешь?

Ганнон. Да как же: уходил — будто на крыльях улетал, а теперь хромаешь[18].

Трасимах. С войны так обычно и возвращаются.

Ганнон. Что тебе война — ведь ты пугливее серны!

Трасимах. Надежды на добычу сделали храбрецом.

Ганнон. Значит, несешь уйму денег?

Трасимах. Наоборот, пустой пояс[19].

Ганнон. Зато груз необременительный.

Трасимах. Но я обременен злодеяниями.

Ганнон. Это, конечно, груз тяжелый, если верно сказано у пророка[20], который грех зовет свинцом.

Трасимах. Я и увидел и совершил сам больше преступлений, чем за всю прошлую жизнь.

Ганнон. Понравилось, стало быть, воинское житье?

Трасимах. Нет ничего преступнее и злополучнее!

Ганнон. Что же взбредает в голову тем, которые за плату, а иные и даром, мчатся на войну, будто на званый обед?

Трасимах. Не могу предположить ничего иного, кроме одного: они одержимы фуриями, целиком отдались во власть злому духу и беде и явно рвутся в преисподнюю до срока.

Ганнон. Видимо, так. Потому что для достойного дела их не наймешь ни за какие деньги. Но опиши-ка нам, как происходило сражение и на чью сторону склонилась победа.

Трасимах. Стоял такой шум, такой грохот, гудение труб, гром рогов, ржание коней, крики людей, что я и различить ничего не мог — едва понимал, на каком я свете.

Ганнон. А как же остальные, которые, вернувшись с войны, расписывают всё в подробностях, кто что сказал или сделал, точно не было такого места, где бы они не побывали досужими наблюдателями?

Трасимах. Я убежден, что они лгут почем зря. Что происходило у меня в палатке, я знаю, а что на поле боя — понятия не имею.

Ганнон. И того даже не знаешь, откуда твоя хромота?

Трасимах. Пусть Маворс[21] лишит меня наперед своей благосклонности — пожалуй, что нет. Скорее всего, камень угодил в колено или конь ударил копытом.

Ганнон. А я знаю.

Трасимах. Знаешь? Разве тебе кто рассказал?

Ганнон. Нет, сам догадался.

Трасимах. Так что же?

Ганнон. Ты бежал в ужасе, грохнулся оземь и расшиб ногу.

Трасимах. Провалиться мне на этом месте, если ты не попал в самую точку! Твоя догадка так похожа на правду!

Ганнон. Ступай домой и расскажи жене о своих победах.

Трасимах. Не слишком сладкой песнею она меня встретит, когда увидит, что муж возвращается наг и бос.

Ганнон. Но как ты возместишь то, что награбил?

Трасимах. А я уж возместил.

Ганнон. Кому?

Трасимах. Потаскухам, виноторговцам и тем, кто обыграл меня в кости.

Ганнон. Вполне по-военному. Худо нажитое пусть сгинет еще хуже — это справедливо. Но от святотатства, я надеюсь, вы все-таки удержались.

Трасимах. Что ты! Там не было ничего святого. Ни домов не щадили, ни храмов.

Ганнон. Каким же образом ты искупишь свою вину?

Трасимах. А говорят, что и не надо ничего искупать — дело ведь было на войне, а на войне что бы ни случилось, всё по праву.

Ганнон. Ты имеешь в виду — по праву войны?

Трасимах. Верно.

Ганнон. Но это право — сама несправедливость! Тебя повела на войну не любовь к отечеству, а надежда на добычу.

Трасимах. Не спорю и полагаю, что не многие явились туда с более чистыми намерениями.

Ганнон. Все же утешение: не один безумствуешь, а вместе со многими.

Трасимах. Проповедник с кафедры объявил, что война справедливая.

Ганнон. Кафедра лгать не привычна. Но что справедливо для государя, не обязательно справедливо и для тебя.

Трасимах. Слыхал я от людей ученых, что каждому дозволено жить своим ремеслом.

Ганнон. Хорошо ремесло — жечь дома, грабить храмы, насиловать монашек, обирать несчастных, убивать невинных!

Трасимах. Нанимают же мясников резать скотину, — за что тогда бранить наше ремесло, если нас нанимают резать людей?

Ганнон. А тебя не тревожило, куда денется твоя душа, если тебе выпадет погибнуть на войне?

Трасимах. Нет, не очень. Я твердо уповал на лучшее, потому что раз навсегда поручил себя заступничеству святой Варвары.

Ганнон. И она приняла тебя под свою опеку?

Трасимах. Да, мне показалось, что она чуть-чуть кивнула головой.

Ганнон. Когда это тебе показалось? Утром?

Трасимах. Нет, после ужина.

Ганнон. Но об ту пору тебе, верно, казалось, что и деревья разгуливают.

Трасимах. Как он обо всем догадывается — поразительно!… Впрочем, особенную надежду я возлагал на святого Христофора и каждый день взирал на его лик.

Ганнон. В палатке? Откуда там святые?

Трасимах. А я нарисовал его на парусине углем.

Ганнон. Вот уж, конечно, не липовая, как говорится, была защита — этот угольный Христофор. Но шутки в сторону: я не вижу, как ты можешь очиститься от такой скверны, разве что отправишься в Рим.

Трасимах. Ничего, мне известна дорога покороче.

Ганнон. Какая?

Трасимах. Пойду к доминиканцам и там задешево все улажу.

Ганнон. Даже насчет святотатства?

Трасимах. Даже если бы ограбил самого Христа да еще и голову бы ему отсек вдобавок! Такие щедрые у них индульгенции и такая власть все устраивать и утишать.

Ганнон. Хорошо, если бог утвердит ваш уговор.

Трасимах. Я о другом беспокоюсь — что диавол не утвердит. А бог от природы жалостлив.

Ганнон. Какого выберешь себе священника?

Трасимах. Про которого узнаю, что он самый бесстыжий и беззаботный.

Ганнон. Чтобы, значит, дым с чадом сошлися, как говорится? И после этого будешь чист и причастишься тела господня?

Трасимах. Почему же нет? Как только выплесну всю дрянь к нему в капюшон, тотчас станет легко. Кто отпустил грехи, тот пусть дальше об них и думает.

Ганнон. А как ты узнаешь, что отпустил?

Трасимах. Да уж узнаю.

Ганнон. По какому признаку?

Трасимах. Он возлагает руки мне на голову и что-то там бормочет, не знаю что.

Ганнон. А что, если он оставит все твои прегрешения на тебе и, когда возложит руку, пробормочет так: «Отпускаю тебе все добрые дела, коих не нашел за тобою ни единого, и каким встретил тебя, таким и провожаю»?

Трасимах. Это его дело. Мне достаточно верить, что я получил отпущение.

Ганнон. Но такая вера опасна. Быть может, для бога, которому ты должник, ее недостаточно.

Трасимах. Откуда ты взялся на моем пути, чтобы ясную мою совесть затуманивать облаками?

Ганнон. Счастливая встреча: друг с добрым советом — добрая примета в пути.

Трасимах. Может, она и счастливая, но не слишком приятная.